Где всякий сплетник, жизнь твою мусоля, 

жует бифштекс над этим вот листом! 

Простимся, Оза, сквозь решетку строк... 

Но кровь к вискам бросается, задохшись, 

когда живой, как бабочка в ладошке, 

из телефона бьется голосок...

От автора и кое-что другое

Люблю я Дубну. Там мои друзья. 

Березы там растут сквозь тротуары. 

И так же независимы и талы 

чудесных обитателей глаза. 

Цвет нации божественно оброс. 

И, может, потому не дам я дуба – 

мою судьбу оберегает Дубна, 

как берегу я свет ее берез. 

Я чем-то существую ради них. 

Там я нашел в гостинице дневник. 

Не к первому попала мне тетрадь: 

ее командировщики листали, 

острили на полях ее устало 

и засыпали, силясь разобрать. 

Вот чей-то почерк: «Автор-абстрактист»! 

А снизу красным: «Сам туда катись!» 

«Может, автор сам из тех, кто 

тешит публику подтекстом?» 

«Брось искать подтекст, задрыга! 

Ты смотришь в книгу – 

видишь фигу» 

Оставим эти мудрости, дневник. 

Хватает комментариев без них.

* * *

...А дальше запись лекций начиналась, 

мир цифр и чей-то профиль машинальный. 

Здесь реализмом трудно потрястись – 

не Репин был наш бедный портретист. 

А после были вырваны листы. 

Наверно, мой упившийся предшественник, 

где про любовь рванул, что посущественней.« 

А следующей фразой было: 

ТЫ.

X

Ты сегодня, 16-го, справляешь день рожде-

ния в ресторане «Берлин», Зеркало там на по-

толке.

Из зеркала вниз головой, как сосульки, сви-

сали гости. В центре потолка нежный, как

вымя, висел розовый торт с воткнутыми све-

чами.

Вокруг него, как лампочки, ввернутые в

элегантные черные розетки костюмов, сияли

лысины и прически. Лиц не было видно. У од-

ного лысина была маленькая, как дырка на пят-

ке носка. Ее можно было закрасить чернилами.

У другого она была прозрачна, как спелое

яблоко, и сквозь нее, как зернышки, просвечи-

вали три мысли (две черные и одна светлая –

недозрелая).

Проборы щеголей горели, как щели в ко-

пилках.

Затылок брюнетки с прикнопленным про-

зрачным нейлоновым бантом полз, словно муха

по потолку.

Лиц не было видно. Зато перед каждым, как

таблички перед экспонатами, лежали бумажки,

где кто сидит.

И только одна тарелка была белая, как пу-

стая розетка.

 «Скажите, а почему слева от хозяйки пу-

стое место?»

 «Генерала, может, ждут?», «А может, по-

мер кто?»

Никто не знал, что там сижу я. Я неви-

дим. Изящные денди, подходящие тебя поздра-

вить, спотыкаются об меня, царапают вил-

ками.

Ты сидишь рядом, но ты восторженно чу-

жая, как подарок в целлофане.

Модного поэта просят: «Ах, рваните чего-

то этакого! Поближе к жизни, не от мира сего...

чтобы модерново...»

Поэт подымается (вернее, опускается, как

спускают трап с вертолета). Голос его странен,

как бы антимирен ему.

Молитва

Матерь Владимирская, единственная, 

первой молитвой – молитвой последнею – 

я умоляю – 

стань нашей посредницей. 

Неумолимы зрачки Ее льдистые. 

Я не кощунствую – просто нет силы, 

Жизнь забери и успехи минутные, 

наихрусталънейший голос в России – 

мне ни к чему это! 

Видишь – лежу – почернел как кикимора. 

Все безысходно... 

Осталось одно лишь – 

грохнись ей в ноги, 

Матерь Владимирская, 

может, умолишь, может, умолишь...

Читая, он запрокидывает лицо. И на его белом