лице, как на тарелке, горел нос, точно бол-

гарский перец.

Все кричат: «Браво! Этот лучше всех. Ну и тос-

тик!» Слово берет следующий поэт. Он пьян

вдребезину. Он свисает с потолка вниз голо-

вой и просыхает, как полотенце. Только не-

сколько слов можно разобрать из его бормо-

танья:

– Заонежъе. Тает теплоход. 

Дай мне погрузиться в твое озеро. 

До сих пор вся жизнь моя – 

Предозье. 

Не дай бог – в Заозъе занесет...

Все замолкают.

Слово берет тамада Ъ.

Он раскачивается вниз головой, как длинный

маятник. «Тост за новорожденную». Голос

его, как из репродуктора, разносится с по-

толка ресторана. «За ее новое рождение,

и я, как крестный... Да, а как зовут ново-

рожденную?» (Никто не знает.)

Как это все напоминает что-то! И под этим

подвешенным миром внизу расположился

второй, наоборотный, со своим поэтом, со

своим тамадой Ъ. Они едва не касаются за-

тылками друг друга, симметричные, как

песочные часы. Но что это? Где я? В каком

идиотском измерении? Что это за потолоч-

но-зеркальная реальность?! Что за наобо-

ротная страна?!

Ты-то как попала сюда?

Еще мгновение, и все сорвется вниз, вдребезги,

как капли с карниза!

Надо что-то делать, разморозить тебя, разбить

это зеркало, вернуть тебя в твой мир, твою

страну, страну естественности, чувства –

где ольха, теплоходы, где доброе зеркало

Онежского озера... Помнишь?

Задумавшись, я машинально глотаю бутерброд

с кетовой икрой.

Но почему висящий напротив, как окорок, пе-

риферийный классик с ужасом смотрит на

мой желудок? Боже, ведь я-то невидим,

а бутерброд реален! Он передвигается по

мне, как красный джемпер в лифте.

Классик что-то шепчет соседу.

Слух моментально пронизывает головы, как бу-

сы на нитке.

Красные змеи языков ввинчиваются в уши сосе-

дей. Все глядят на бутерброд.

«А нас килькой кормят!» – вопит классик.

Надо спрятаться! Ведь если они обнаружат ме-

ня, кто же выручит тебя, кто же разобьет

зеркало?!

Я выпрыгиваю из-за стола и ложусь на крас-

ную дорожку пола. Рядом со мной, за сту-

лом, стоит пара туфелек. Они, видимо,

жмут кому-то. Левая припала к правой.

 (Как все напоминает что-то!) Тебя просят

спеть...

Начинаются танцы. Первая пара с хрустом про-

носится по мне. Подошвы! Подошвы! Поче-

му все ботинки с подковами? Рядом кто-то

с хрустом давит по туфелькам. Чьи-то

каблучки, подобно швейной машинке, про-

шивают мне кожу на лице. Только бы не

в глаза!..

Я вспоминаю все. Я начинаю понимать все.

Роботы! Роботы! Роботы!

Как ты, милая, снишься!

«Так как же зовут новорожденную?» –

надрывается тамада.

«Зоя! – ору я.– Зоя!»

А может, ее называют Оза?

XI

Знаешь, Зоя, теперь – без трепа.

Разбегаются наши тропы.

Стоит им пойти стороною,

остального не остановишь.

Помнишь, Зоя, – в снега застеленную,

помнишь Дубну, и ты играешь.

Оборачиваешься от клавиш.

И лицо твое опустело.

Что-то в нем приостановилось

и с тех пор невосстановимо.

Всяко было – и дождь и радуги,

горизонт мне являл немилость.

Изменяли друзья злорадно.

Сам себе надоел, зараза.

Только ты не переменилась.

А концерт мой прощальный помнишь?

Ты сквозь рев их мне шла на помощь.

Если жив я назло всем слухам,

в том вина твоя иль заслуга.

Когда беды меня окуривали,

я, как в воду, нырял под Ригу,

сквозь соломинку белокурую

ты дыхание мне дарила.

Километры не разделяют,

а сближают, как провода,

непростительнее, когда

миллиметры нас раздирают!

Если боли людей сближают,

то на черта мне жизнь без боли?

Или, может, беда блуждает

не за мной, а вдруг за тобою?