— Во как… — тихо, словно боясь, что его могут услышать, проронил Костька. Вовка не отозвался.

Они спустились с крыши, прошли в свою камору. Минуя кухню, до печенок вдохнули давно забытый, а может, и вовсе неведомый до сей поры запах поджаренного сдобного теста. Вовка даже притормозил у занавески, скрывавшей вход в запечную комнату, куда с приездом постояльцев перебралась Ксения с детьми.

Сладкий дух исходил от пирога, вынутого из печи проворным коротконогим солдатом Хуго, умевшим — как выяснилось со временем — и комнату в порядке содержать, и по-хозяйски справляться с мучною выпечкой. Обычную пищу — от завтрака до ужина — немцам поставляла полевая кухня, раскинутая на первых порах во дворе домоуправления. По утрам оттуда по всему Городку разносился перестук топоров — поварское подмастерье готовило березовые чурки, — а запахи варева сводили с ума всех, кто жил поблизости.

— А ты мой котелки, — сказал как-то Костьке Ленчик Стебаков, — они помногу в них оставляют, если еда не по вкусу.

Костька долго не решался, потом все же, дождавшись момента, подъехал к рыжему, предложил свои услуги, когда тот как-то после ужина вынес на кухню порожние котелки. Солдат легко разобрался в его жестах, но посуду не доверил, даже усмехнулся в ответ на Костькино «вашен, вашен», — дескать, давайте я вам буду мыть, — и сам, как и обычно, намылил в поливном тазу воду. Побрезговал, как поняла мать.

…Витой румяный пирог, потемневший по закрайкам, источал сладостный запах необычайной силы — до головокружения. В щелку занавески Костька с Вовкой следили за тем, как жилистые руки сивого Хуго ловко скинули хрустнувшее диво с противня и длинным ножом аккуратно отсекли подгоревшие кромки. Сухие ломкие отходы оставались на порожнем листе, матово-влажном от масляной подмазки.

Сейчас этот пекарь унесет дышащий жаром и горелым сахаром пирог к себе в зал, где уже звенькает посуда — готовится праздничный стол — и весело переговариваются два других постояльца, и бурые обрезки на противне перед устьем печи станут их нечаянной, но законной добычей. Так думал, глотая слюни, Костька, не отрывая глаз от проворных рук, покрытых мелкими золотистыми завитушками.

Но руки стали творить вдруг что-то немыслимое: они ухватили остывающий железный лист и, встряхнув его, опрокинули над загнеткой, — хрусткие подгорелые лоскутки смешались с мусором и золою на припечке. Костька почувствовал, как дрогнуло прижатое к нему Вовкино плечо; Вовка засопел и, откинув занавеску, шагнул в кухню и встал там, вцепился пальцами в край стола. Рыжий Хуго, поддев раза два носик рукомойника, сполоснул руки, отстегнул самодельный фартук и бережно подсунул ладони под окрепший на полотенце пирог.

Не было сил отвернуться от опустевшей печи. Вовка подступил к ней, стал торопливо выбирать из теплого пепла замусоренные твердые кусочки — они легко угадывались пальцами в мякоти золы — и складывать на чистое место загнетки. Костька, вторым номером, обдувал их в дымоход и собирал в горсть.

Но тут, толкнув дверь, в кухню снова вышел Хуго. Вовка сделал вид, что наводит на припечке порядок; Костька как держал, так и опустил руку на чугунную плиту — опрокинул осторожно ладонь-лодочку над загнеткой. Сухие обрезки пирога снова утонули в золе.

Немец что-то буркнул и, покачав головой, жестом показал им отодвинуться, затем поддел ножом загнеточные круги и смел золу в топочный провал. В кухне повеяло легким винным духом, за дверью, скрывшей немца, послышался смех.

Вовка откинул дверцу плиты и стал шарить пятерней в ее зольном чреве. Обернувшись на стук комнатной двери, он увидел выходившего из зала обер-фельдфебеля — уже разбирался в званиях — с тарелкою в руке. На тарелке лежал кусок пирога. Немец был подвыпивший, веселый.

— Мутер там, у подруги своей, — замахал Костька рукой в ответ на его бормотанье. — Позвать, да? Сбегать?

— Я, я… — немец согласно кивнул и поставил тарелку на стол.

Он добавил что-то еще, указывая на пирог и на выход, откуда должна была появиться Ксения. Было ясно, что он говорил о ней. «Мутер… Ксэнья…»— эти слова от него уже слышали не раз, и сейчас они же мелькнули в его быстром разговоре.

За матерью идти не пришлось, она сама в сопровождении Нюрочки Ветровой тут же вернулась домой. Увидела тарелку с долей пирога, вся сжалась, покосилась недоверчиво на зальную дверь, за которой становилось все шумней, прошла, поддерживаемая товаркой, за печку. Повозились они там недолго — слышно было, Ленку в ее соломенную кровать укладывали, и Нюрочка вышла, сказала строго:

— Мать больная у вас, как огонь вся. Может, легкие продуло…

— К вам пошла — ничего не было, — сказал Костька.

Вовка подтвердил кивком, обронил какое-то слово — Нюрочка не расслышала, о другом думала: где доктора найти, кого призвать поглядеть горемычную подругу, в какой-то короткий час слегшую под сильным жаром.

— «Ничего не-е было…» — повторила она между тем Костькины слова — выходит, расслышала. — А ты смотрел на нее? Хоть раз взглянул на мать — как она себя чувствует? Погляжь, погляжь, как глаза блестят, слепому видно, что горит вся, а держалась — пока могла…

Нюрочка захватила пясткой сморщенные губы, постояла чуть, обдумывая что-то.

— К Мироновой бабке разве сходить? Посмотрит, даст чего…

— А когда же теперь? — Костька кивнул на маленькое кухонное окно. — Уже не успеете…

— Теперь уже до завтрева, это да, — вздохнула Нюрочка, понимая, что до запретного часа, когда, с наступлением сумерек, не позволялось появляться на улицах, ей уже не обернуться, не успеть к бабке в Прокуровку. — А вы ночью к Ленке почаще спускайтесь, — поглядела она на обоих, — дайте матери забыться чуток, не дергаться. Да качайте не сильно…

Нюрочка ушла. Тарелку с пирогом она оставила в спальне, где — одна безмятежно, вторая в тревожном забытье — притихли Ксения с дочерью. Костька собрался пойти за печку проведать мать и сестру, а заодно и решить судьбу пирога, уже определенную в мыслях, — разделить его на равные части и усладить наконец истомившуюся душу. От голода и ожидания ослабел живот, будто не стало сил держать его, как держится все тело.

Но опять распахнулись створки дверей — комната постояльцев высыпала в кухню сытый говор, пряный дух здоровой пищи, упругий напор веселья.

— Ксэнья?.. — позвал вышедший из зала обер-фельдфебель. В полутьме он пригляделся к лицам ребят и повторил: — Ксэнья? Ист зи хир?

В обеих руках немец держал по бокалу с вином.

…При свете коптилки он наклонился над кроватью и услышал частое дыхание Ксении. Голова ее была откинута на подушке, тонкое лицо, как и прикрытая одеялом грудь, едва заметно вздрагивало при каждом вздохе — частом и коротком. Рядом, в плетеной качалке, сопела дочь. Костька, шагнувший в запечье впереди гостя, выравнивал и уплотнял у окна завесь из старой отцовской шинели с отпоротыми и пришитыми к полам рукавами.

Немец опустил коптилку на табуретку, где пристроил до этого свои рюмки, и приложил ко лбу больной тыльную сторону кисти. «Ох-хо!»— произнес он негромко и отстранил руку. Покачав головой, вернулся в зал…

— Мам!.. А мам!.. — тронул мать за нагое плечо Костька.

Ксения открыла глаза, долго всматривалась в людей перед собою и тихо проговорила:

— Сынок… а Лена где?..

Она с трудом привстала — слабая рука утонула в подушке. За стеной было слышно, как кто-то играл на губной гармошке…

«В одночасье изменился норов», — думал о самом себе Егор Литков, размышляя о неожиданных обращениях своей загогулистой жизни. Давно ли любое слово, сказанное поперек, падало в душу, как камень в ручей, вспучивающий течение и прибавляющий напора? Давно ли — как к свежему воздуху — тянулась необузданная натура Егора ко всякого рода стычкам и сварам, норовя пролезть в самую гущу заварухи и навести там свой собственный суд?

Первое время, встревая в скандалы, он прикидывался пьяным — таким путем легче было обезвреживать противную сторону: кого возьмет охота связываться с тем, кому и море по колено? Постепенно натура его обрела такое свойство, что, будучи не раз бит и окровавлен в потасовках и врагами и приятелями, Егор вроде как и взаправду начинал без хмеля пьянеть при виде таких же задиристых, как и сам, мужиков, готовых пойти на сшибку при самом ничтожном поводе. А что было во хмелю истинном!.. Гонор его, пестуемый в частых передрягах такого рода, креп и возрастал. Дело дошло до того, что уже и завзятые бузотеры Рабочего Городка и ближних к нему улиц при появлении всегда готового к делу Литкова, рвущегося в самую середку драки, быстро спускали пары и заливали последние головешки ссоры где-нибудь в отдаленном месте. Говорили, что в кармане у Егора всегда имеется заточенная под шило отвертка…