Крупно не повезло Егору года за полтора до войны, когда он попал в такую глупую историю, что хоть голоси при народе. К единственному, кроме керосиновой лавки, магазину Городка подошли как-то сразу две машины: одна с выпечкой, другая с водкой и сливовой запеканкой. Хлебная подкатила чуть позже; шофер ее высунулся из кабины и, перекрывая маломощный сигнал своей фургонной полуторки, заорал, чтобы отвели винную от приемного лотка. Загалдел и народ, скопившийся в ожидании хлеба, однако взывать было не к кому: экспедитор горючего груза нервно разводил руками и просил подождать — куда-то делся его водитель. Потом выяснилось, отлучился, как водится, по нужде. Тут и настала Егорова минута — он так понял случившееся. Подстегнутый десятками нетерпеливых глаз, как лунатик, словно забывши, что делает, он взобрался на пустое шоферское место и взялся за баранку. Двигатель работал. Кто-то снизу показывал, как надо управляться с рычагами и педалями, и Егор выжал сцепление…

Опрошенные после свидетели не могли сойтись даже в том, сколько кругов сделала машина с ним по площади, так резво взяла она с места и рывками побежала по кривой. В поисках тормозной точки Литков тыкался ногой в днище, но все время попадал на планку газа, отчего полуторка вскидывалась, как лошадь от кнута. Послушным был только руль, и, забыв обо всем остальном, Егор клещом вцепился в спасительное колесо. Однако и руление оказалось ему не по силам: уводя машину от хлебного фургона, он что есть силы повернул баранку и вылетел на панель. Два молодых деревца, росших у бывшей настоятельской обители, пали как подсолнухи; громкий — на всю округу — удар о кирпичную стену хором и сыпучий звон разлетевшихся в прах уймы казенных бутылок подытожили безумный взлет и позорную осечку Литкова, пострадавшего — как он клялся на суде — исключительно из-за людей, заждавшихся хлеба…

В кабинете домоуправа машина вышибла междуоконное прясло, обвалились балки перекрытия. Однако ни в доме, ни на улице, ни в кабине винного грузовика никто заметно не пострадал, — на обнаружившееся в тот момент заиканье экспедитора поначалу даже не обратили внимания.

Отсидев полгода, Егор недолго дышал вольным воздухом: в скором времени в одной из уличных драк расквасил лицо незнакомому разнимальщику и снова получил срок — снова отправился мыть параши, как говорили его дружки по пивной. Невинно пострадавший оказался милиционером, он и предупреждал об этом дерущихся, но Егор никогда не видел милиционеров в штатском и просто слова ему было мало, он никому не верил. «Ксиву покажь!..»— куражился он, кровеня чужака, пока того притесняли в углу недавние тягальщики, а по существу постоянные собутыльники.

Когда немцы, прорвавшись к городу танками, захватили тюрьму и стали просеивать арестантов, Егора освободили на второй же день как борца против Советской власти. Ему так и объявили об этом, выпуская за ворота. А за несколько часов до избавления и произошла та встряска души, после которой Егор словно переродился. Будто кинули его под тяжкий молот и осадили одним чудовищным ударом, спрессовав нутро и сбив всякую ржу и окалину. И выбрался он из-под него тугой и натянутый, понятливо определивший пространство своего места в новой жизни и пределы выявления натуры.

…Накануне ночью самые отчаянные и нетерпеливые из заключенных пробрались в пищевой блок и кое-что вынесли оттуда, разделили по камерам. Немцы никак не обнаружили себя, видно, ничего и не заметили или же решили оставить это дело без внимания. Однако наутро из общего строя вывели каждого двадцатого — набралась порядочная кучка — и тут же, на глазах у всех, расстреляли.

— Все были предупреждены не покидать помещений, — сказал переводчик по окончании экзекуции.

Оставшиеся — каждый поживился чем-нибудь из вынесенных продуктов — онемели душою, кажется, на всю свою остальную жизнь, в одну минуту, как бы обданные мертвой водой.

Егор — семнадцатый в своей расчетной шеренге — был отряжен копать канаву для убитых. Ноги одеревенели, руки плохо слушались. Но голова… В голове прояснело, как после дождя. Сосед по камере, на которого выпала злая доля, — фиксатый уголовник, — обратив на Егора удивленно открытый мертвый глаз, глядел, как тот торопливо и основательно орудует лопатой, углубляя его могилу…

Литков явился, когда квартиранты, сделав свои утренние дела, все вместе ушли по службе. У Ксении душа екнула. Приоткрыв дверь, заглянул в зал, мотнул головой, — дескать, там немцы, значит, там все как должно быть, по-огляделся в кухне, в запечной комнатёнке присел на кровать, приглашая Ксению опуститься рядом. Но она осталась стоять у плетенки, взявшись за нее рукой.

— Голодная сидишь? — оглядел ее с ног до головы Егор. — Голодная.

Ксения скривила лицо: что значит ее голодание, когда дети? По обе стороны белой шеи, похуделой и слабой, загибались концами в стороны густые волосы. Волосы были ее красой, не знала куда девать. Всякий раз, как встречал ее, Литков ловил глазами и оглядывал, будто ладонями трогал, тугой узел, в который она скручивала, если не успевала заплести, свое богатство. С началом войны срезала груз до плеч — осталось ли время возиться с косами?

Так теперь и стояла напротив с плотной темной скобой, охватившей с трех сторон не видавшую солнца шею. «Сколь же ей годов?»— прикидывал Егор, не стыдясь, водя глазами по Ксении со лба до ног и обратно.

— А сколь тебе годов? — сам не ожидая того, спросил он вслух.

— Зачем тебе мои года?

— Да так, все же…

— Все со мною.

— Гонор-то оставь, я ить по-хорошему.

— Как могу…

Ксения, не уразумев поначалу причины Егорова прихода, уловила в его последних словах неожиданный, незнакомый доселе окрас — какую-то покорливость и терпеливость. Она остановила на нем взгляд, прищурилась, и Егор прищурился, отвечая, и вроде бы даже коротко подморгнул острым глазом, ожидавшим ответного намека.

«Вон оно что… Вон чего он приперся, холуй…»— Ксения переступила с ноги на ногу, Литков привстал, подвинулся — думал, что хозяйка сядет обок. Но она не двинулась с места.

— А ребята где? — Взгляд Егора приугас.

— Тебе до них интерес?

— Да что ты, ей-богу!.. Я говорю, давай по-хорошему.

Литков поднял патлатую — волосы еще с тюрьмы не добрали силы — голову, шевельнул ноздрями, принюхиваясь.

— Ну, а все же найдешь, чем угостить? — Он думал о чем-то своем.

Ксении очень захотелось, чтобы он побыстрее ушел, и ушел с миром, она как можно спокойней проговорила:

— Доброе слово — уже угощенье.

Но Егор заранее имел что сказать:

— Не та хозяйка, котора говорит, а та, котора щи варит…

Ответа он не услыхал и как-то виновато, понимающе засопел. Потом опять поднял глаза на Ксению:

— Чего все же ели нонче?

— Чего и вчера.

— Ну, а чего вчера?

Ксения промолчала, вздохнула глубоко. Литков, словно в поддержку, кивнул, сильно потер ладонями колени.

— В деревню надо идти. Тама они сейчас живут — ого-го! Все колхозное к рукам прибрали. И с амбаров, и с полей.

Скорая, куцехвостая речь Егора — совсем не о том, что стояло минуту назад в его глазах, — отвлекла Ксению. Ее мысль тоже ушла в деревню, к Дусе — невестке, приютившей ее с ребятами в первые дни отступления, к деду Кириллу; высветила вывалянного в пыли Никиту Лунева — былинку, пытавшуюся задержать гибельную волну. Мысль вернула — при всем при том — и обильные столы у Дуси, с картошкой и лепешками вдоволь, с молочной тюрей в общей миске по вечерам…

— А где все же ребяты твои? — Литкова, похоже, смущало отсутствие Ксеньиных детей, не тревога ли за них убавляла ей смелости?

— У Нюры Ветровой. Может, найдет чего поесть дать…

Егор опять прошелся взглядом по лицу, груди, ногам Ксении, в нетерпении сглотнул, сказал, поперхнувшись:

— С бойни чего достану, принесу тебе.

— За что ж такое? — Ксения закрыла глаза, сморщилась. Но и сморщенное лицо ее не теряло ясной привлекательности и чистоты. Только на высокой шее вытянулась новая жилка, до этой поры в редких встречах Литков ее не замечал. Он ответил хрипло, играя в шутливость: