— Больной лежит. Да и старый уж.

Подруги помолчали. Печаль из сердца не уходила.

— А малый-то твой где? — спохватилась Нюрочка.

— А бес его знает. — Ксения сама уже не раз подумала об этом, поругала сына в душе. — Агапова внука ищет, дружка своего. Ты слыхала про его деда-то?

— Ну как же, Ксюша!.. И его ведь, когда начальство наше казнили…

— Да, Нюра, да… А внук пропал, с того самого дня. Они с моим на одной парте сидят. Сидели… — Ксения, будто не веря в то, что говорит, жалобно поглядела на товарку. — Они с дедом у Трясучки квартировали — ну, нервная такая, инженерша, у Базарных ворот живет.

— Да знаю я ее, господи. Муж ее мост строил.

— Ну да. Говорят, за его и посадили.

— За мост?

— Вот именно.

— А стоит…

— Стоит-то стоит, а чего-нибудь да было не так, задарма не посадят.

— Да тут, как сказать, Ксюша… Вон, помнишь, в депо Ивану Афанасьеву присудили…

— Господи, сравнила: там недостача, а тут — мост. По нем же поезда ездют. С людьми сколько идут…

— Так я же говорю: стоит ведь, и ничего ему.

— Ну ты смешная, Нюр: заладишь одно, и хоть тебе что…

— И правда, прости господи, — отмахнулась от кого-то Нюрочка, обнимая подругу. — Ребята-то вот где? Все сердце изболелось…

Они уже вышли из дому. Уснувшую дочь Ксения уложила на свою оголенную кровать, подостлав кофточку с плеча.

Наискосок напротив скрипнула дверь, показалась Личиха. Стала возиться со ставенными штырями, но видно было, не за тем вышла: из-под руки упорно косила глазом в сторону тихо говоривших женщин. Нюрочка, делая вид, что не замечает ее, вдруг повысила голос:

— Ксюш, что хочу сказать: а по соседям-то не прошла? Может, подумали, что вакуировалась, да и прибрали что плохо лежит?

Личиха бросила возиться со ставнями, замерла. Ксения с укоризной поглядела на Нюрочку, наклонилась, чтобы шепнуть что-то, но рта открыть не успела.

— Ишь ты, куда гнет! — это бросила, почти крикнула, Личиха. Она вытянула вперед обе руки и, брезгливо сморщась, продолжала — Да кто на ее харпали позарится, рожа твоя бесстыжая, а? Кому нужны ее обделанные тряпки, а? — Личиха перевела взгляд на Ксению и усмехнулась — Сперва отступила, а потом воротилась — добра стало жалко? А где оно у тебя было-то? А где твой законный-то, а? Что же он и вас-то всех с собой не увез? Сторожи-ить оставил…

Огорошенная Ксения глядела, как Личиха утирает ладонями углы рта, словно снимает с них выступившую пену, и не могла понять, откуда эта ее злоба, всегдашняя, постоянная, откуда она именно сейчас-то, когда и так некуда деться от горя.

В отличие от подружки, Нюрочка опомнилась быстро. Она хлопнула себя по бедрам и, предвкушая удовольствие от конфуза противницы, спросила:

— Твой-то где опять, твой-то, каторжник, ведьма ты лупастая?

Нюрочка знала, что делала: Егор Литков, первый бузотер в Городке, опять сидел в тюрьме, куда угодил перед самой войной за драку. Когда Литков бывал пьян, — а это случалось регулярно, каждые аванс и получку, — его душа переполнялась жаждою ругани и скандала. До утра похмельного дня он успевал подраться с женой, побить стекла у соседей, потерять в самим же вызванной потасовке очередной зуб и, в свою очередь, раскровенить кому-нибудь физиономию, — успевал, как говорится, насолить всему околотку. Посадили его после Майских праздников, об этом все хорошо знали.

— Мой-та-а?! — Личиха, против ожидания, ничуть не стушевалась. Повернувшись к своему крыльцу, она приглашающе откинула руку и, придав голосу крепости и веселости, позвала — Взойди, глянь!..

Словно по ее знаку, за дверью что-то скрипнуло, створка распахнулась, и на пороге появился Егор.

— Ведьма… — прошептала Ксения, а Нюрочка, не веря глазам, быстро переступила ногами, сделала два-три шага вперед и немо уставилась на Литкова. Егор был в картузе, из-под которого торчали запущенные, как всегда, вихры; одежка — какая-то поношенная форменная тужурка — с чужого плеча.

— Что бельма выкатила? — спокойно ковыряясь в зубах, сказал он Нюрочке. — Не узнаешь?

Будто подтверждая его слова, та растерянно качнула головой.

— Чего они? — повернулся Литков к жене.

— А спроси… — Личиха подперла кулаками бока. — Жуликов в нашем доме ищут. Отступить хотели, да не вышло; дом кинули, а теперь, глянь-ка, опять хозяевами вернулись. Наши пряли, а ваши спали… — Личиха набрала побольше воздуху и обратилась к Нюрочке — А ты, коротышка брехливая, чего воду мутишь? Чего зыркаешь, ищешь, где не клала? Может, в хату тебя завесть, носом в углы ткнуть? А этого ты не хотела? — Она развернулась и шлепнула себя по рыхлому заду.

— Нюра, Нюра, — ухватила Ксения подругу за рукав, — да что ты с нею… Идем…

Обескураженная Нюрочка качала головой:

— Вот уж взаправду ведьма, прости мою душу грешную. Вот уж взаправду, чтоб ей пусто было!..

— Чеши, чеши отсюда, — бросил с крыльца Литков. Он был трезв и говорил поэтому спокойно. — Раскудахтались…

Костька тоже сильно удивился, распознав в стоявшем на крыльце Литковых человеке Рыжохина отца. Давно ли бился в проулке лихой бес последнего Егорова похмелья, когда тот куражливо швырял наземь выцарапанные из карманов худые пястки мятых рублей, а потом, ползая по пыльной дороге, торопливо сбирал их в костлявый кулак, чтобы, чуть погодя, на новой волне ожесточения опять запустить по ветру жалкий капитал? Давно ли на улицу пришла всех успокоившая весть, что Литкова снова упрятали за решетку и что теперь можно наконец вздохнуть спокойно? И вот он — нате вам — стоит на пороге, как будто и не отлучался никуда.

Появление сына вернуло Ксению к своим заботам. Она шагнула к дому.

— Где шлялся? — догнала суровым окриком шмыгнувшего в сени Костьку.

— Вовку искал…

В полумраке сеней она наткнулась на худое плечо, дрогнувшее под ее пальцами, и гневно тряхнула сына.

Он стоял молча.

— Вся душа измаялась, а он… — сказала Ксения примирительно, чувствуя, как дрожит под ее рукой легкое тело. — Теперь всех хватают, как начинает темнеть… А Вовка найдется, куда он денется…

Ксения произнесла последние слова и тут же ощутила в душе такую горечь, что хоть плачь. И Вовку Агапова было жалко — куда прибило бедную сиротинку? — и пуще всего своих, хоть залейся слезами. Дети — всё дети, за что им-то муки терпеть?

— Найдется, бог даст, — повторила она трудным голосом, слыша, как отчаянно борется с горем сын.

Вовка явился утром второго дня. Явился как форменный беспризорник из кино, что показывали про гражданскую войну: оборванный, весь заросший грязью. Но не это поразило Ксению, насмотрелась она уже и скудости, и отрепья, и грязи, идущих по следам смерти и крови. Взволновало Вовкино лицо: холодное и твердое, сильно изменившееся, оно выдавало не его годы, не его прожитую жизнь. Иной опыт стоял за сухими, обветренными скулами и запавшими глазами, отчужденно глядевшими из-под усталых век.

Первое, что пришло в голову Ксении, — это выкупать его, смыть с него вместе с грязью налет бездомности и бродяжества, скрывший от глаз его прежнюю суть. Цыкнув в сердцах, она быстро погасила немалое Вовкино стеснение, раздела его и в цинковом тазу, что служил купелью и для собственных детей, вымыла его. Поливала из кружки, теребила волосы на маковке, гладила круто проступившие лопатки и ключицы. Он терпеливо выдержал мытье, обрядился в то, что нашлось от Костькиной одежи, и, когда сели за стол, съел все, что положила перед ним Ксения. Ел молча и быстро, подобрал за собой все крошки, насухо выскреб из миски последние следы крупяной похлебки.

— Где был-то, Вов? — решилась наконец спросить Ксения.

Вовка повел плечами, будто и сам уже не очень ясно представлял, где пришлось ему мыкаться все последнее время.

…Когда автоматная очередь сшибла деда наземь, а ребра загудели сквозной болью от тупого удара, он решил, что это смерть пришла к ним обоим. В толпу — как в волну — его кинула какая-то неосознанная, словно и не его сила, преодолевшая адский огонь в боку. Солдаты за ним не погнались, и корчившегося от боли Вовку быстро скрыли передние ряды прибитых ужасом людей.