РАННИМ УТРОМ
Алексей Николаевич проснулся от резкого гудка тепловоза. В комнату сквозь шторы пробивался яркий свет раннего солнца. Осторожно приподнявшись, чтобы не разбудить жену, нашёл часы на комоде. Долго всматривался, затем облегчённо вздохнул — не проспал. В запасе ещё был целый час.
Закрыл глаза, но сон не приходил больше. Пришлось вставать.
— Всё же решил ехать? — спросила тихо жена.
— Ты спи, Шура, спи, — скороговоркой зашептал Алексей Николаевич.
Снова протрубил тепловоз.
— Лекарства-то все взял? То, что вчера достала от сердца?
— Спи уж, внука разбудишь…
На цыпочках вышел в другую комнату. Внук лежал, как обычно, раскрывшись, просунув ножку между тонкими палочками кровати. Рука потянулась, укрыть бы надо, но затем раздумал — лето, пусть нагишом, не простудится — парень крепкий.
На кухне всё было, как он оставил с вечера. Плетёная корзина, берестяной короб, сверху к нему приторочен свёрнутый в трубку старый прорезиненный офицерский плащ…
Алексей Николаевич не спеша натянул потёртое диагоналевое галифе, поставил на газ чайник. Умываясь, вспомнил, что забыл положить мыло и полотенце.
Чай обжигал губы. Но Алексею Николаевичу это нравилось. Отдуваясь, он неторопливо прихлёбывал из синей эмалированной кружки чёрную жидкость. Кружка была давней, ещё с военных лет. Спроси у Алексея Николаевича, отчего он ею так дорожит — наверно и не ответит.
Бережно обернув кружку газеткой, сунул её на дно корзины.
На улице было непривычно тихо и пустынно. Алексей Николаевич с наслаждением вдохнул чистый прохладный воздух, вдохнул так глубоко, что вдруг остро кольнуло в сердце. Он остановился.
«Ничего, до автобусной станции рукой подать, оклемаюсь, времени ещё с лихвой. Неужели Шура права — не стоило всё это затевать…»
— До Гирваса, один билет, — сказал он в квадратное окошечко смешливой белозубой девушке. Отойдя в сторону, Алексей Николаевич отёр крупный пот с лица, подобрал под фуражку реденькие седые волосы, прилипшие к горячему лбу.
В автобусе было немного людей — понедельник.
— В пятницу вечером да в субботу здесь жарко, — сказал худенький, давно небритый дедок, сосед Алексея Николаевича. — Известное дело — наш брат рыбак едет. Удочки у каждого в чехле, будто винтовка, как на фронт, ей-богу. Особенно те, на открытых машинах — ну, чистое дело, пехота. Да норовят скорее, обгоняют друг дружку. На передовую, вишь, рвутся…
— Два дня выходных, вот и едут, а чего, спрашивается? — не оборачиваясь, сказала сидящая впереди женщина в городской шляпке.
Алексей Николаевич вспоминал, не забыл ли чего дома.
— Нам, пенсионерам, — Алексей Николаевич подмигнул деду, — каждый день выходной. Поезжай на все четыре стороны.
Женщина обернулась на голос, радостно улыбнулась.
— Тэрве[1], дядя Алексей. Признали меня? Вера я, у сельмага живём. На родину едете? Это хорошо. За грибам, за ягодам? На рыбалку? Нынче мужик мой полное ведро окуней принёс. А в газетах пишут — всю рыбу выловили.
Она говорила тем особенным говором, который можно встретить только в средней Карелии. Лицо у неё было доброе, улыбка чистая, и видно было, что она действительно очень рада встрече.
— Давно вы у нас не были, дядя Алексей. Конечно, от Петрозаводска далеко, понятное дело. Домик ваш весь в порядке — позавчера проходила, всё как следует быть. Замок в целости. Да кто у нас на чужое позарится? Там будете жить или к кому из родственников пойдёте? А мы тут вспоминали вас на день Победы. Вот, говорим, приехал бы из города наш Алексей Николаевич Афанасьев, перед нашими молодыми парнишками выступил бы. Пусть бы поглядели на него, послушали. Давно не были, иль дела какие важные не пускают?
Автобус выезжал из города. По правую руку стояли залитые солнцем кварталы нового микрорайона. Блеснули ярким сполохом окна высоких девятиэтажных домов. Мерно шелестели шины автобуса.
— Какие у меня дела, что ты, — сказал Алексей Николаевич, — в домоуправлении на общественных началах время коротаю. Под праздники дел прибавляется, правда. Бывает, в день по три раза со школьниками встречаюсь. Народ любопытный — расскажи да расскажи…
Автобус летел по мокрому глянцевому асфальту среди высокого густого ельника.
— Здоровье неважное, Вера. Вот и не еду в Койкары. А деревня, понимаешь, из головы не выходит. Всё думаю. Глаза закрою — дом наш вижу, речку нашу, улицу, земляков. Вот решил недельку пожить. Рыбу половлю, по лесу погуляю. Это лучшее лекарство для меня.
— Родина, конечно, зовёт, что говорить, — сказал старичок. — Так уж устроен человек наш…
— Похудели вы очень. Всему война проклятая, — заговорила Вера. — Понятное дело. Пять раз ваша мама похоронную получала. Так мол и так, погиб Алексей Афанасьев, а вы, как говорится, всем смертям назло. Ох, и выпала доля вам, дядя Алексей…
В приоткрытые окна влетал холодящий, настоянный на хвое ветерок, бил по глазам, пытался высечь слезу.
Вера повернулась к старику, сказала с гордостью:
— Алексей Николаевич у нас Герой Советского Союза. Наш койкарский карел. Танкистом был на фронте.
Солнце спускалось к окоёму. Река стала гладкой, словно остановилась. Алексей Николаевич не спеша налегал на вёсла. Остроносая старая лодка уверенно шла встречь течения. Дышалось легко, руки делали привычную работу свободно, весело. Сколько раз он плыл по этому месту! Вот тут на берегу он любил купаться, за тем холмиком на полянке росла крупная земляника. А на той, на другой стороне, малинник. Высокий, густой.
Лодка зашуршала по тростнику, и Алексей Николаевич, проплыв ещё немного, бросил якорь — тяжёлый голыш, опутанный толстой верёвкой. Торопясь, как много лет назад, стал готовить удочки.
Поплавки упали на гладь воды. Прошла минута, другая. Видимо, ещё не время, ещё солнцу висеть добрый час. Алексей Николаевич вздохнул, уселся поудобнее. Стал ждать зорьку.
— Хорошо, — вздохнул он, — хорошо, что поехал. — И улыбка разгладила жёсткие резкие складки на его лице.
Течение потихоньку поворачивало лодку. Вдалеке над обрывом оранжево светились под солнцем окна высоких чёрных изб. Алексей Николаевич вспомнил сегодняшнее утро, новые высотные дома в городе. А потом его мысли снова вернулись к родным Койкарам.
В старину деревню называли просто «под березняком» или «рядом с берёзами».
Деды ещё хорошо помнят, как село обступали могучие берёзы. С годами их повырубили, и теперь на том месте лишь кое-где зелёно-белыми островками шумят молодые деревца.
— Кормильца у нас два, — говорили белобородые старики. — Лес еловый да река Сунушка.
Бедовали карелы. Ничего не видели, ничего не знали — на сотни километров тайга. Два главных человека было в деревне — поп Аверьян да купец Филиппов. Оба гнули в одну сторону — трудитесь, смертные, не ропщите, такова воля божья и царёва.
Хлеб с сосновой корой да квас, заделанный на том хлебе. У кого коровёнка была — богатым считался, у таких дети росли не большеголовыми, не кривоногими.
Вырваться из села было нелегко. Да и куда подашься, не зная языка русского, не имея в руках пушкарского или горного ремесла? Тоску и беспросветную печаль женщины выплакивали в песнях длинными зимними вечерами, сидя с веретеном перед лучиной.
Песни были красивые: широкие и плавные, как родная Суна. Одни — недолгие, как кукование первой кукушки весной, другие — длинные-предлинные, как дорога в далёкий чужой край.
Иван Афанасьев, дед Алексея Николаевича, в рекруты шёл без печали, надеялся лучшего в жизни повидать. К тому же был он нрава живого и весёлого, вечный выдумщик и заводила среди деревенских парней. Была ещё в нем одна примечательная жилка — не боялся Иван ни бога, ни чёрта, ни худого глаза, ни бабьего пересказа. Зимой раз поехал в лес дров нарубить, на медвежью берлогу наткнулся. Другой бы примету сделал, за мужиками сбегал, а Иван жердину вырубил, да и стал ею шевелить, пока медведь к нему не вылез. В руках-то у Ивана всего топорик. Кто его знает, как оно там было, только вся деревня высыпала на улицу, когда он шёл рядом со своими дровнями, в которых лежал убитый медведь.
Осенью Ивана забрили, а летом он успел на прощанье ещё вот чем отличиться.
Бабы да девки бельё на камнях полоскали, на берегу. Глядь, а по Суне на бревне мимо них Иван плывёт. Стоит на брёвнышке, как свечечка ровно, багром поигрывает. А глазом косит на берег. Была у него зазноба — Марьюшка. Бросила она бельё в испуге, а Иван занурил тяжёлый багор в воду, затем быстро поднял его вверх да ещё одной правой рукой, побежала вода по багру, струйкой светленькой падает, а Иван рот приоткрыл — пьёт.
Напиться с багра один Микка Курккиев умел. Один на всю деревню. Мог он ещё, стоя на конце бревна, сапог снять и портянку перемотать…
Напился Иван и говорит:
— Поплыву я так, бабоньки, до Онега-озера.
Все так и ахнули, ведь впереди сунские пороги, не один там соколик загубил свою буйную голову.
Потрепало и его на порогах, сбросило в кипящий белый поток. Три раза всё начинал сначала и лишь на четвёртый переплыл через острые камни. Донесла-таки его быстрая красавица Суна до Онего.
Упрямый был Иван.
Ушёл он служить царю, и как-то пусто стало в селе. Марья ждала-ждала, плакала-плакала, да и вышла за другого замуж.
А Иван возвратился в деревню лишь через двадцать пять лет.
Помяли его годы, согнули. Служил он в кавалерии. Слово это для карел было непривычным, и стали вскоре звать Ивана «лерием», потому как у каждого в деревне было своё прозвище, неписаное, но пристававшее на многие годы, как свежая сосновая смола, — не отмыть никак, и всё тут.
Жили бедно. Как только подросли дети у Ивана-«лерия», пришлось отдать их батрачить. С ранних лет горбатился на чужих, батрачил у купца Филиппова Николка, старший сын.
Шли годы, женился Николка, умер старик «лерий».