Муратова (Калиничева) Людмила Петровна

Муратова (Калиничева) Людмила Петровна

ИСПОВЕДЬ СОВЕТСКОГО ЧЕЛОВЕКА.

ВОЙНА И ДЕТИ, ПЕРЕЖИВШИЕ ВОЙНУ

«У нас и детства не было отдельно,

А были вместе - детство и война...»

(Р. Рождественский)

Воспоминания посвящаю детям войны, погибшим от немецких пуль и бомб, в газовых душегубках и фашистских концлагерях, пережившим полицейские облавы и избиения. Посвящаю детям вильнюсского гарнизона, заточенных гестаповцами вместе с матерями-женами советских офицеров в «русском гетто» Вильнюса — лагере Субочяус. Их отцы, советские офицеры вильнюсского гарнизона, служили в полку моего папы, командира полка.

Мой папа — полковник Калиничев Пётр Михайлович, кадровый офицер Красной Армии, командир полка, всегда возил нас с родным братом Борисом с собой. Наша мама умерла рано, и мое детство прошло в воинских частях, в военных городках, часто на границе.

В 1940 году полк, которым командовал папа, был передислоцирован под Вильнюс — столицу Литовской ССР, куда вскоре из Минска переехала вся наша семья. К тому времени папа женился, у его новой супруги имелся свой сын, мой одногодок. Нас поселили в центре города, на квартире, а не в военном городке. Школа, в которой я училась, находилась на центральной площади, носившей в то время имя Ленина, сейчас в ней консерватория.

В ночь на 22 июня 1941 года в Вильнюсе было очень неспокойно. Папы с нами не было: незадолго до 22 июня он был вызван в Москву. Папа уехал, забрав с собой брата Бориса. С того времени ни об отце, ни о Борисе многие годы я ничего не знала. Ранним утром раздался резкий телефонный звонок. Адъютант папы предупредил нас, что обстановка очень сложная, и он по его приказу приедет за нами: мы должны срочно возвращаться в Минск. Мы — я, мачеха и ее сын Олег — стали лихорадочно собираться. Но адъютант так и не приехал. Что случилось, не знаю. В тот день закончилось мое беззаботное счастливое детство, в жизнь вторглась война.

Немцы атаковали сотнями самолетов все воинские части и, как я поняла позже, сбросили на город хорошо вооруженный десант. Некоторые десантники прекрасно говорили по-русски. Творилось что-то невероятное, невообразимое, неописуемое: разрывы бомб, свист пуль, крики и вопли, стоны раненых, всюду валялись трупы. Над городом поднималось черно-багрово-красное зарево. Обеспокоенные люди бродили по городу, многие грабили магазины и опустевшие квартиры. Я, ребенок, ничего не понимала, думала, что это, как всегда, какие-то военные маневры, свидетелем которых часто бывала, когда папа возил нас в военные лагеря. Но вскоре поняла: это не маневры, здесь не будет нарочно раненых и убитых, это ВОЙНА. Немцы быстро овладели Вильнюсом, чему во многом способствовали литовцы.

Нашей соседкой по дому была полячка Берта, с ее сыном Робусем мы дружили, вместе играли, катались во дворе на велосипедах. Робусь учил меня польскому и литовскому языкам, а я его — русскому и белорусскому. Берта заставила нас с мачехой и сводным братом Олегом спуститься в подвал, служивший бомбоубежищем. Несколько раз в подвал заходили какие-то люди в милицейской форме, спрашивали по-русски, есть ли русские и семьи красноармейцев. Мачеха всё порывалась подойти к ним, думая, что приехали за нами, но Берта строго-настрого запретила нам даже рот раскрывать: она случайно услышала, как перед входом в подвал двое «милиционеров» перекинулись парой фраз по-немецки. Оставив Робуся в подвале и наказав ему никуда не высовываться, она через полгорода дворами и околотками повела нас на вокзал. Зная польский и литовский, Берта мастерски заговаривала зубы встречавшимся немецким и литовским патрулям. До сих пор не могу понять, откуда их сразу столько взялось?

Вокзал, слава Богу, из последних сил еще удерживали наши, стараясь успеть отправить на восток последние эшелоны. В один из них, проверив документы у мачехи, нас буквально воткнули на грузовую платформу — мы толком даже не успели проститься с нашей спасительницей, не до этого было. В эшелоне ехали дети, жены красноармейцев, раненые и только что умершие бойцы — вокруг стоны, кровь, слезы, свистели пули, невдалеке рвались бомбы, разлетались мириады осколков. Вскоре вокзал был оставлен... Опоздай мы еще хоть немного — всё, конец. Все «комсоставские» семьи были либо расстреляны прямо у домов или в подвалах, либо отправлены в немецко-литовские концлагеря.

Газета «Известия» от 19 декабря 1965 года в очерке «Героини мятежного лагеря» (газету я бережно храню и часто перечитываю) писала: «Неуспевшие эвакуироваться жены офицеров вильнюсского гарнизона были выловлены гитлеровцами и помещены в «русское гетто» — лагерь Субочяус. Их подвиг стоит в одном ряду с подвигами наших воинов». В этот лагерь попали и жены комсостава папиного полка, некоторых из которых я хорошо знала. Несломленные, бесстрашные они впоследствии попытались поднять восстание. Естественно, оно было жестоко подавлено, не выжил никто, ни один человек.

Берта, дорогая пани Берта... Она спасла нам жизни. Были в Литве не только предатели и изменники, но и такие как наша спасительница. Только в 1973 году мне удалось съездить в Вильнюс, навестить нашу бывшую квартиру. Жильцы-литовцы сперва не хотели меня впускать. Я через дверь объяснила им в чем дело, дала в руки паспорт. Впустили, спасибо. Спустя более чем 30 лет я обошла последний приют своего детства, сердце щемило, в глазах стояли слезы. Расспрашивала соседей, но ни о Берте, ни о Робусе узнать ничего не удалось. Я ведь даже не знаю, удалось ли ей вообще тогда добраться от вокзала к своему сыночку. Позже мой супруг Юрий и сын Пётр тоже побывали около того дома, во дворе, где мы с Робусем играли, катались на велосипеде. В памяти осталась одна-единственная фраза по-польски: «Робусь, проше дач ровер на хвелечку (Робусь, дай, пожалуйста, велосипед на минутку)!»

* * *

Не знаю, как далеко мы отъехали от Вильнюса, налетели фашистские «стервятники», состав полностью разбомбили. А ведь не могли не видеть, что там раненые, женщины, закрывающие собой плачущих детей. Никого, гады, не щадили! И всё заходили и заходили, расстреливая нас из пулеметов на бреющем полете. Кто-то из раненых сумел выбраться из пылающих вагонов, кто-то нет — сгорели заживо.

Мы, детвора, быстро стали взрослыми, многому научившись. Научились мгновенно падать при налетах. Научились без плача и слез прощаться с погибшими, всего пять минут назад бывших живыми. Научились безошибочно определять по гулу моторов наши «ястребки» и их бомбовозы, точно различать пустые и груженые бомбардировщики, пролетают они или заходят на бреющий. До сих пор в глазах стоит рожа одного немецкого летчика — настолько низко он, сволочь, летел: защитные очки, блестящие золотые зубы, наглая ухмылка. И как он трусливо драпал, завидев наши «ястребки», но их было мало, ой как мало!

Пешком, голодные, оборванные, часто без воды мы пробирались по лесам. Сколько шли — не помню. И какая была радость, когда мы вышли на своих: услышали гудки наших паровозов, куда вышли — тоже не помню. Первый раз мне, слава Богу, удалось выскользнуть из-под фашистов, чудом не попасть в облавы немецких и литовских полицаев. Нас, «бродящих беженцев» и раненых солдат, которых выводили, а подчас и выносили на руках героические женщины — жены красноармейцев и «комсостава» вильнюсского гарнизона, собирали в один эшелон. Измученные, заикающиеся, с нервными тиками мы добрались до Смоленска. Мачеха, помню, всё совала документы и решительно требовала отправить нас в Минск, где в доме комсостава полка у нас оставалась квартира. На что вконец измотанный, осунувшийся от изнурения, с красными от недосыпа глазами военный комендант устало выдохнул: «Милая, Минск уже у немцев!» «Тогда в Москву, там мой муж!» — не унималась мачеха.

Естественно, ни в какую Москву нас не пустили. Нас «обработали» встречавшие военные медики, накормили, приодели, посадили в целые товарные вагоны-«теплушки» и отправили в долгий путь на Волгу, в город Аткарск Саратовской области.

Несмотря на глубоко укоренившиеся представления о всеобщем хаосе и бардаке первых дней войны, отмечу особо: всё было хорошо организовано. В пути, на станциях нас встречали женщины в военной форме, кормили, поили, оказывали, если надо, медицинскую помощь. Сколько ехали — не помню.

В Аткарске нас принимали добрые, радушные волжане, жалели беженцев. Помню стройную колонну грузовиков — всюду организация, порядок. На постой нас определили в пустовавшую школу — ведь шли летние «каникулы». В классах, коридорах ровными рядами лежали матрасы, застланные белыми простынями. Всех беженцев пропустили через санпропускник (многие успели завшиветь), постригли, подлечили болячки. В школе пробыли недолго, нас распределили по семьям в дома местных жителей. Никто не роптал, наоборот, дружелюбно и радушно приглашали к себе, жалели, узнавая о пережитом. Статус «беженца» стал официальным.

Мы, дети войны, сильно отличались от местной детворы. Те беззаботно щебетали, веселились, играли в классики, а мы, повзрослевшие и «заматеревшие», всё вглядывались в небо, вздрагивая от каждого шума, не могли спать по ночам — перед глазами стояли ужасы страданий, потерь, бродяжничания по дорогам войны. Как сейчас помню, началась гроза, грянул гром, мы, дети войны, бросились на землю, а местная ребятня смеялась над нами, а потом и мы смеялись с ними.

Из Аткарска мы втроем с мачехой и ее сыном перебрались на Северный Кавказ, в Кисловодск: там военврачом служила родная сестра мачехи. Она работала в санитарном поезде, который забирал раненых из прифронтовых санбатов и доставлял их в кисловодские эвакогоспитали. Все санатории и почти все школы города переоборудовали в госпитали: раненых бойцов было очень и очень много. Истерзанные пулями и осколками от снарядов и бомб санитарные поезда с красными крестами на крышах шли беспрерывно. Одних раненых выносили из вагонов на носилках в санитарные машины, других, накрытых простынями с головой, ногами вперед — за платформу.