— А Столетов, вишь, к твоему, цесаревниному, двору попросился. Тогда к тебе и Михайла Воронцов пришел. Забыла разве?

— Всего не упомнишь. Столетова и помнить не стоит: как выкликнули нынешнюю императрицу, сразу от меня уволился. А Воронцов остался и братца Романа привел.

— Вот Бог Егора-то и наказал. Он решил к Долгорукову Василию Лукичу прибиться, ан и тот в немилости оказался. Провинился незнамо чем.

— Провинился! Жена его провинилась — неосторожное слово дома обронила. Принц Людовик-Иоганн Гессен Гомбургский, что у них в гостях тогда был, возьми и донеси. От усердия. Пришлось Егору вместе с Долгоруковым в Нерчинск ехать.

— Всего белого света не перехитришь, не выйдет. Лучше одного держаться, как будет, так и будет. Надежней как-то…

…Полдень скоро. Обедать пора; Чего копаются? Знают, Анна Иоанновна ждать не любит. Расстроить хотят. Бенигна опять как ведьма ощерится. Все не так, все не по ней. Кривая. Горбатая. Век Бога бы молить, что мужа схлопотала. Бирон на нее и глядеть не думал. Коли для приличия жениться, так старшей из сестер — Тротте предложение сделал. Хорошо, что Тротта заупрямилась — не захотела супругой фаворита стать. А то Иоганн Эрнестович сердцем бы к ней и прикипел. К Бенигне не прикипишь. Сама вызвалась сестру заменить. Сама условие положила: сколько ей бриллиантов, сколько имений, сколько лошадей и экипажей. Ничего горбунья не упустила. Даже детей от супруга богоданного принесла. Только чести неслыханной не ценит. С ней одной да Иоганном Эрнестовичем императрица что ни день за стол обеденный садится. От племянницы родной отказалась, от Анны свет Леопольдовны, а от Бенигны куда денешься. Да и Иоганн Эрнестович тоже ей волю дает. Шипенья ее змеиного не замечает. Усмехается чуть что: бабы, что с них взять.

И то сказать, один на один совсем видеться перестали. На все у герцога один ответ: дела государственные, отлагательств не терпящие. Вроде и не она императрица — он один всем заправляет. Остерегал ведь граф Остерман, сразу остерегал — не послушалась. Теперь между ними вон какие баталии идут. Может, и к лучшему. Миниху больше верить стала. Вояка. Ему бы только крепости брать, врага на поле брани побеждать, а до возни дворцовой и дела нет. А может, и есть — скрывает старик.

Как это граф Остерман поначалу-то говаривал: членов царской фамилии вокруг вас обременительно много, ваше императорское величество. Было. Да обошлось. Еще из Москвы в Петербург после коронации не переехали, задержаться пришлось: царица Евдокия Федоровна преставилась. Вреда от нее самой никакого. Если когда о престоле да власти мечтала, охолонуть давно успела. Внучек, Петр Алексеевич Младший, к бабке в Новодевичий монастырь ни ногой. Сказывали, один раз побывал — сестрица Наталья Алексеевна заставила. Мала-мала была летами покойница, а умна, ничего не скажешь. Братца в руках держать умела. Сам не замечал, а Долгоруковы враз заметили. Вот царевна в одночасье и прибралась. Во Всехсвятском. У царевны Мелетинской Дарьи Арчиловны ночевать остановилась перед Москвой-то, да за один день и померла. Для всех — корью. Никого при ней не было. Служительница только. Служительницу наградили и из Москвы подале послали. Петру Алексеевичу Младшему и горя мало, а Долгорукие его именем все рты позакрывали. Сошло.

После кончины Натальи царицу Евдокию все забросили. Ко внуку записки слезные посылала. Мол, видеть хочет. Мол, во дворце бы ей побывать, а то и вовсе поселиться. Читал ли их внучек, нет ли, кто знает. Скорее Долгорукие сами убирали. Оно и вышло — одна императрица Анна Иоанновна покойнице почести последние отдала — цесаревне в острастку. Пущай ее родительница императрицей венчана, так ведь при живой первой жене государя. Все равно, выходит, незаконная. Что уж об отродье ее говорить!

Царицы Евдокии Федоровны в канун осеннего равноденствия не стало. А на ее сороковины сестрица Прасковья Иоанновна скончалась. Так уж вышло — без нее в новую столицу ехать. В Москве разное говорили. Что, мол, как это — во цвете лет. Что, мол, в полном здравии. Ну и пусть говорили. Главное — послам объявили о скрытой болезни, что хворала долго, да все скрывалась, никому не признавалась. На том и конец. А сынок ихний с Мамоновым, да Бог с ним: какая у такого без батюшки да матушки судьба! Оно и вышло: из персон царствующей фамилии до Петербурга добрались сестрица Екатерина Иоанновна с дочкой да цесаревна, будь она неладная. Только жизнь, она долгая: неведомо, кто кого переживет…

— Ваше императорское величество, разрешите от имени моего августейшего господина, короля Французского, принести глубочайшие соболезнования по поводу кончины вашей любезнейшей сестры герцогини Екатерины Мекленбургской. Король разделяет вашу скорбь и наложил на свой двор трехдневный траур.

— Спасибо, господин посол. Сочувствие нашего державнейшего брата нам особо дорого, поскольку герцогиня Мекленбургская родительница той, чье потомство взойдет на российский престол, — принцессы Анны Мекленбургской.

— С вашего разрешения, ваше императорское величество, я хотел бы принести королевские кондоленции и принцессе Анне.

От стены, как тень, фаворит отступает. В черном бархате. В орденах. Пальцы бриллиантами усыпаны. Голос злостью звенит:

— Простите, господин посол, это невозможно.

— Но почему же, герцог? Это необходимая дипломатическая формальность, и я обязан отчитаться в ней перед своим сюзереном.

— Принцесса Анна настолько потрясена потерей, что не встает с постели и никого не принимает. Мы передадим ей ваши соболезнования, как только состояние здоровья принцессы это позволит.

— Надеюсь, ее высочество Елизавета…

— Тем более невозможно, господин посол. Нездоровье вынудило цесаревну покинуть столицу и уединиться в своих владениях. Она даже вряд ли будет принимать участие в погребальных церемониях.

— А где церемонии состоятся, господин герцог?

— Вас непременно известят о месте и времени, но скорей всего в ближайшей церкви от ее дворца на Васильевском острове, господин посол. Разрешите вас проводить.

— Что это ты надумал, Иоганн Эрнестович? Какие такие церемонии? С какой стати? Не велишь ли и мне траур надеть?

— Не помешало бы, Анна Иоанновна. До девяти дней совсем бы не помешало. Напрасно пренебрегаете принятым порядком. Люди дивятся. То, что вы не испытываете сестринских чувств, вам не на пользу.

— Свою пользу сама знаю. Притворяться надоело. Что без сестриц легче дышать, тут и спору нет.

— Возможно.

— У племянницы ни ума, ни хитрости — не станет воду мутить.

— Зато она вполне может затопить дворец потоками слез: вы отняли у нее ее любовь — графа Линара.

— А ты, выходит, ни при чем? Ты слова не вымолвил.

— Не хочу спорить, эта неуместная амурная история наделала много шуму и могла нам очень навредить в глазах Венского двора. Поэтому разумнее было сразу же согласиться на их кандидатуру в мужья будущей правительницы — принца Антона Брауншвейгского.

— Ты говорил, что после того Лизавете Петровне навсегда на престол ходу не будет.

— Так оно и есть. Разве Венский двор на будущее поступится своими интересами? Французские симпатии цесаревны слишком известны.

…Власть. Власть царская. Все можно. Все само сделается, и приказов не нужно. Какие приказы! Захотела государыня наша Анна свет Иоанновна тени в саду — зной ее донял. Наутро встала: за окном роща шумит. Густая. Зеленая. Одно дерево другого старше. И чуда никакого. Придворные промеж себя целый луг поделили и за ночь навезли деревьев, насадили. Расстарались. Императрица слова приветливого не сказала, улыбнуться не соизволила. Благо того хуже, чем накануне, не рассердилась. Одно слово, холопы. Все холопы. Что им до батюшкиных лет — свинья в каждой луже грязи отыщет. Сила им нужна да гнев царский, чем жесточе, тем лучше. Крут был батюшка, ой крут, а видно, Иоанновна верх взяла…