— Вишь, Михайла Ларионыч, не повезло как Екатерине Иоанновне: ждала, дождаться не могла покойница, как дочке разрешат православие принять, в правах наследственных утвердиться, с женихом обручиться. Крещения-то и дождались, да через месяц преставилась, словно по заказу. Императрица сороковин и то не соблюла.

— Так и того много, ваше высочество.

— Как «много»? Месяц-то?

— Могло крещение и вовсе с кончиной герцогини совпасть, кабы государыне так ловчее оказалось.

— Думаешь…

— Я не высказываю никаких предложений, ваше высочество. Просто рассуждаю. Екатерину Иоанновну только то в узде и держало, что дочка в лютеранстве обреталась. Для православной она бы немедля партию организовала — своих людей с достатком имела. Императрице такого не надобно. Ей одна Анна Леопольдовна, без матери, как игрушка: захочет — в руки возьмет, понянчится, захочет — за повет закинет, ищи свищи.

— И Бог по ее мысли распорядился.

— Можно и так сказать.

— Но императрица и теперь не торопится с браком Леопольдовны.

— А к чему ей, ваше высочество. Сами подумайте, в завещании так все ловко придумано, чтобы принцесса никакой власти и не увидела. Престол-то ее сыну завещан. Так его еще родить надо. А получится ли? В роду государя Иоанна Алексеевича одни дочери. У вашего дедушки, блаженной и приснопресветлой памяти государя Алексея Михайловича, из тринадцати чад от первой супруги девять дочерей и всего четверо сыновей, да и тех скончавшихся во младенчестве. Здоровье и долголетие уделом их не было.

— Думаешь, Анна Иоанновна и это рассчитала?

— Скорее господин Бирон. Его планы простираются далеко за возможные годы жизни императрицы.

— В том резоне, что станет правителем при малолетнем царе?

— Это очень шаткая будущность, ваше высочество. Думается, он видит себя правителем в любом случае — будет ли у Анны Леопольдовны ребенок мужеска полу или нет. Регентом при правительнице. С Анной Леопольдовной к власти прийти ему труда нет.

— Но чтобы стать правительницей, принцесса должна выйти замуж. Привезла же ей императрица жениха и даже назначила его полковником кирасирского полка.

— Этого требовали приличия. Приличия определили и содержание принцу Антону, впрочем далеко не слишком щедрое. Судите сами, ваше высочество: вам отпускается в год сорок тысяч рублей, и на эту сумму немыслимо содержать двор. Принцу Антону досталось и того меньше — двадцать тысяч годовых и надежда на брак с принцессой, которая его открыто ненавидит и сделает все возможное, чтобы их союз не состоялся.

— Оно верно, от принца никто ничего, кроме глупостей, не видал. С невестой ссорится, сплетничает про нее со своими товарищами…

— И тем угождает императрице. Чем дольше дело не будет доходить до брака, тем лучше. Нет брака, нет и предполагаемого наследника. Императрица может не опасаться никаких козней со стороны молодой пары, которую перспектива престола, несомненно, помирит и заставит действовать заодно. Принцесса будет строить планы своего освобождения от принца, а принц — от ненавистной супруги.

— Так или иначе, дочери Петра Великого при таком раскладе не остается места.

— Напротив, ваше высочество, как раз напротив. Будущие супруги восстанавливают против себя и гвардию, и народ. Сердца и мысли подданных невольно обращаются к той, на ком лежит отблеск поистине великого царствования. Ничего для той цели не предпринимая, вы приобретете все большее и большее число сторонников Ваш час не может не наступить, ваше высочество, и в самом скором времени.

— А ты дипломат, Михайла Ларионыч. Быть тебе государственным канцлером. Если наступит государство…

— Принцессы Лавры, ваше высочество. Благодарю вас. От всей души благодарю. За то, что верите. Возле вашего высочества быть дозволяете, за службу мою рабскую не гневаетесь.

…Верит. Неужто верит? Надеждой живет. А что ему без надежды. Сама говоришь, ровно сказки сказываешь: в некоем царстве, в некоем государстве… Может, государство такое где есть, да дожить-то как? Вона что с Артемием Петровичем Волынским содеялось. Господи, где силы взять виду не показывать? Мол, не мое дело. Мол, меня такое и коснуться не может. Ведь вот они все, штат-то цесаревнин, ежели подумают, тотчас разбегутся. Уж на что Артемий Петрович смел, за шляхетские права против императрицы стал, а и то перед каждым сильным в три погибели гнется. Цесаревны на куртагах в упор не видит. Как тут винить: своя рубашка ближе к телу. Да и взятки брать, казну грабить тоже надо. Попробуй-ка извернись — и речи смелые говорить, и перед Остерманом на брюхе ползти, и с Черкасским дружбы не терять. Что-то будет, что-то будет, Господи.

— Послушай-ка, Маврушка, подумалось чего-то: судьба людей в одночасье всего лишить может. Сегодня с утра Меншиков с ума нейдет. Арестовали Александра Данилыча седьмого сентября семьсот двадцать седьмого, полгода ровно, как матушки не стало. На другой день, помнится, в Верховном тайном совете объявили: приказов его никаких боле не исполнять. Был светлейший, да весь вышел. Двух месяцев не прошло — все имущество отобрали, на прожитие не оставили.

— Так ведь было что отбирать, кумушка-матушка. И в Лифляндии, и в Эстляндии, и на Украине, а нашим российским землям и счет потерян. Панкратий Елизарыч при описи состоял, сказывал, одних сел девяносто девять, городов целых четыре. Чего один Раненбург на Рязанщине стоит. А господа Плещеев и Мельгунов прямо при светлейшем опись личного имущества делали, так алмазы да каменья драгоценные стаканами мерили. И то едва за три недели управились.

— Да уж душеньку свою подлую холуйскую потешили. Новому императору угодить торопились.

— Какому императору — Долгоруковым! У тех руки судорогой свело — скорей бы себе прибрать, не упустить бы. Обычное дело, кумушка-матушка. Так повелось: каждый своего часу дожидается, как рыбак с удой. Клюнет, не клюнет, жизнь целую на часах, минута все решить может.

— А двадцать пятого февраля семьсот двадцать восьмого Долгоруковы положили коронации быть.

— И то сказать, не держал племянничек зла на Меншикова. На последний свой Новый год сам захотел деток меншиковских из злой ссылки ослобонить. Видать, добром помнил.

— Каких деток, Маврушка? Александра Данилыча в ноябре семьсот двадцать девятого не стало. Марьюшка-то всего месяцем отца пережила. Да и послал бы ему Бог веку, все едино не зажилась бы: больно по жениху своему первому, Сапеге, убивалась. Подумать только, шесть лет после обручения свадьбы ждали. Хороши бы под венцом были, ой хороши.

— Ничего не скажу, хороша была Марья, да только кого хвалить рядом с тобой можно. Одна ты у нас разъединственная, чисто солнышко красное светишь. Уж на что кругом старые грибы, а и то глаз от тебя отвести не могут. А по любовным делам, убей Бог, потери для Марьи Александровны не вижу. Сапега, конечно, Сапегой, вон их сколько, красавцев писаных, при дворе судьбы своей дожидается, а корона российская куда завиднее. Сравнения нет.

— Опять за свое, Мавра Егоровна. Говорила же…

— Не за свое, матушка цесаревна, за твое. О тебе пекусь, за тебя, голубушка, сердце кровью обливается. Да молчу уж, молчу.

…Надо же, покойный герцог привиделся. Под утро в опочивальню будто вошел. Огляделся да в постелю. Как есть, в ботфортах. Хлыст грязный на подушки кинул. По покрывалам следы. Огромные. Черные. Храп на весь дворец. За сердце взяло. Глаза приоткрыла — слава те, Господи, одна. А полог колыхается. Чуть-чуть. Вроде кто трогал. Вроде прошел. За окном то ли туман, то ли утро раннее. Спросонок не разберешь. Страшно. Отче наш, иже еси на небесах… Не поможет. Давно помогать перестало, тверди молитву, не тверди. Спину ломит. Ввечеру завалишься, за ночь не шелохнешься — боль бы не приступила. Кому пожалиться? Лейб-медикам веры нет. Почем знать, кому служат, с кем в сговор вошли. Коли хворь тяжкая, нипочем не помогут. С наследничками сговорятся. Вон около Лизаветы Лесток крутится. Будто и дохтур отменный, еще государыня тетенька сказывала, а глаза в глаза нипочем глядеть не будет. Ужом вьется. У такого возьми зелья, тотчас на том свете очутишься. Терпеть надо, покуда терпится. Изо всех сил терпеть. Анна Федоровна и та приглядываться стала. Говорить не говорит, а губы прикусывает: робу пораспустить надо, ваше величество, поправиться изволили. Поправиться! Скажи, пухнуть начала. Под глазами мешки до подбородка висят. Глаза будто в ямы провалились. Лучше в зеркало не глядеть.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: