— Господи! Час от часу не легче.

— А я что говорю! Это ведь к кончине близкой человек памятью к молодым годам ворочаться начинает. К кончине, Михайла Ларионыч. И все руками свои руки гладит, как кожу разглядывает. Усмехается. Встала, ко мне подошла и говорит: Аннет и Катеньку, крестниц моих, замуж бы поскорее выдать, а то не порадоваться мне на их свадьбах. Не успеть. Слышишь, Михайла Ларионыч?!

Тревога… Теперь и не вспомнишь, когда в доме угнездилась. Ночами ни дядюшке, ни тетушке Анне Карловне спать не дает. Все чудится, кони к крыльцу мчатся. Нарочный, того гляди, в двери стучаться станет, ботфортами по лестницам загремит. Из дворца. Дядюшка с тетушкой друг от друга кроются. За столом молчат, словом не перемолвятся. Анна Карловна одна в будуаре нет-нет слезу смахнет и скорей к туалету, за пудрой, чтоб следов не осталось. Тревога… Из дворца смурные приезжают. Ни новостей, ни толков дворцовых, пересудов. Плохо с императрицей. Прямой болезни вроде и нет, а гаснет Елизавета Петровна, как свеча оплывшая, то былым весельем вспыхнет, то на нет сходит. Мыслями недобрыми мучается. Ни с кем делиться не хочет. Тетушке Анне Карловне все про свадьбу Аннет твердит, будто пристроить торопится, женихов перебирает.

С пустяка будто и началось — кузины государыниной Марфы Симоновны, в замужестве сенаторши Сафоновой, в сентябре 757-го году не стало. Мало ли кругом смертей! И об этом промолчали, как повелось. Ничего государыне не сказали, а она прознала и в гнев — как посмели, откуда смелости такой набрались, чтоб ее сестрицу да без нее в последний путь проводили. Мавра Егоровна не сдержалась — окстись, матушка, не сама ли велела, твою же волю блюли! Слышать ничего не хочет, а там и в слезы. Мол, все в их семействе прибираются, все из жизни уходят. Еле успокоили, в чувство привели.

Мавра Егоровна к тетушке Анне Карловне заезжала, вспоминали, как слезные письма братец Марфы Симоновны Андрей Симонович Гендриков, граф нынешний, Алексею Григорьевичу Разумовскому писал, о милости да деньгах фаворита просил, чтоб перед царственной кузиной за него предстательствовал. Тем часом государыня на Разумовского осерчала: больно просителей много, мошна царская не бездонная, разуму терять не надо. Только дядюшка Михайла Ларионыч братцам Шуваловым, да и Мавре Егоровне большой веры не дает: больно много богатств получить успели да служб государственных. Куда ни кинь, какой-нибудь Шувалов да стоит. Сразу видно — не родня Ивану Ивановичу, бессребренику. Дело это темное, и говорить о нем никто не хочет. По фамилии родственники, а на деле родни Ивана Ивановича никто в глаза не видал. Между тем образование редкостное получил, в деньгах утеснения никогда не знал. Еще дитятей, при покойной царице Анне Иоанновне, во дворце на почетных местах, сказывали, сиживал. От правительницы Анны Леопольдовны, да и самого Бирона уважение имел. Государыня наша и вовсе в день восшествия своего счастливого на престол в камер-пажи без ходатаев да просьб возвела, а ко двору не требовала, словно и законы для него одного не писаны.

Опять не то! Иван Иванович первый нынче в тревоге. Дядюшка толковал, подчас с утра и лица на нем нет. Глаза запали. Вокруг глаз круги черные-пречерные. А о здоровье графинюшки осведомляться не перестает. С каждой оказией из Парижа книжки шлет. На той неделе ноты венские прислал.

На новый 758-й год во дворце еще разговор. Невесть откуда прознала государыня, что маркиза Шатарди не стало, а за ним графа Левенвольда. Будто и дела ее императорскому величеству до них нет. Ан не так все выходит.

— Слыхал новость, братец Роман Ларионыч? Маркиз да Шатарди в Турине скончался. До конца посланником французской короны там оставался.

— Не поверишь, Михайла, от самой государыни узнал.

— Быть не может!

— Еще как может. Недобрым словом его поминала.

— Это-то известно, венценосцы благодарить не любят. Им службу сослужил и с глаз долой, радуйся, что живым ушел.

— А немало тогда денежек маркиз передал, чтобы государыню на престоле российском увидеть, ой немало!

— Не своих же! Только что перед короной отчитаться. Ты-то не в пример больше, и не один раз, тратился. Спасибо, что хоть теперь государыня цену тебе узнала, что ни день во дворец зовет, о делах толкует.

— Лихо тогда Алексей Петрович Бестужев-Рюмин в доверие войти сумел. Все свои промашки враз отыграл.

— Что-что, а в лихости господину канцлеру не откажешь. Понтирует так, что у любого игрока в глазах темнеет.

— Тут и со стороны маркиза промашка была большая. Пришел к государыне на Бестужева-Рюмина жаловаться, что депеши дипломатические вскрывает, а того не подумал, что в тех депешах. Ладно бы дела дипломатические, а то осуждать государыню решил — и не так-то она одевается, и не с тем народом водится, и развлечениями подлыми себя в личных апартаментах тешит. Да и то бы не такая беда, внешности ее императорского величества коснуться осмелился. Шатарди к государыне с гневом, а Бестужев возьми депеши-то и выложи. Только и оставалось маркизу навсегда пределы Российской империи покинуть.

— Не все так просто, Роман. Со стороны оно, может, и гнев простой, на деле не нужен был больше здесь Шатарди. Зачем императрице всероссийской наставления да уроки, что цесаревна хотела, не хотела —  принимать должна была? На мой разум, государыня сама предлогу обрадовалась, чтоб от французской опеки навсегда освободиться.

— А как со свадьбой Аннет, братец? Восемнадцатого февраля так и состоится?

— Сама государыня день выбирала, сама о всех мелочах заботиться изволит. Нам с Анной Карловной ее только за милость да ласку благодарить.

— Аннет женихом довольна?

— Ты ж ее знаешь, истинный ангел во плоти. На все вопросы родительские: как прикажете, так и будет.

— А сама, сама-то что? С графиней мыслями не делилась ли, с моей Катериной?

— При ее-то кротости да мягкости, чтоб никого не обидеть, не огорчить? А с Катенькой они давненько секретами делиться перестали. У каждой свое — не мешают друг дружке. Да и что о молодом Строганове поносного скажешь?

— Ну, батюшка, на наш взгляд одно, а на их, может, что совсем другое выйдет. Верно, что хорош молодец. Собой хорош, воспитания самого изысканного. Императрице всегда по сердцу был — старой любви к отцу его никогда не забывала.

— Да, было время, в фавориты Сергея Григорьевича прочили.

— И то верно, сам от своего счастья отказался. Достоверно знаю, не побоялся цесаревне сказать, мол, каждому случаю предел положен, одному ранний, другому попозже, а я вашего императорского высочества верным рабом и слугою покорным до гробовой доски быть хочу, не замай, цесаревна, отступись.

— Так ведь отступилась.

— Всплакнула и отступилась. Утешилась-то и впрямь быстро, зато Сергей Григорьевич от нее всю жизнь ни на шаг. А вот теперь сынка его для Аннет выбрала.

— Хорош-то молодец хорош, да больно учености всякой понабрался. С Иваном Ивановичем до первых петухов толковать готов. Годков девятнадцати батюшка по заграницам его уму-разуму набираться послал. Сергей Григорьевич, покойник, сказывал, и в Женеве лекции слушал, и по италианским землям путешествовал, в Париже химию, физику да металлургию изучал. А вернулся, батюшки в живых не застал — государыня сама о нем заботиться пообещала. Вот слово свое и держит.

— Прямо моей Катерине под стать.

— Не говори! Только Катерина Романовна наша больше филозофическими материями интересуется. А Строганов-младший и потанцевать не дурак, и в карты перекинуться игрок не из последних.

— В сентябре прошлого году сговор-то, помнится, был?

— А как же, только им государыня от мыслей о кончине Марфы Симоновны и развлеклась. Одно меня, братец, заботит.

— Теперь-то что? Больно ты, Михайла Ларионыч, хлопотлив стал, тормошишься все не судом.

— Да ты послушай, потом суди. Аннет вместе со старшими дочками твоими очень к наследнику благосклонна, а жених-то нет. Сколько его в Ораниенбаум великий князь зазывал — ни в какую. Сказывали по секрету, недоученной обезьяной его обозвал. Смелость не в меру показывает.