— Я не про то. Кому, кажись, как не дочке государя Петра Алексеевича, на престол вступать. Ан Иоаннов корень верх взял: отыскали себе, Господи прости, самодержицу. Кто о ней слово доброе когда сказал? Со стариком Бестужевым-Рюминым куролесила. Обобрали старика, за Бирона взялась. Отсюда и смелости набралась «Кондиции» порвать, что Бирона сюда не пускали. Да и Екатерина Иоанновна сестрице подыграла: рви, мол, «Кондиции», уважь шляхту.

— Не подыграла, Роман Ларионыч, — погибели ее хотела.

— Да ты что, статочное ли дело?

— А то, что по «Кондициям» какой пункт ни нарушь, тут же власти лишишься. Герцогиня на то и расчет держала: верховники сестрицу престола лишат, их с Прасковьей Иоанновной черед наступит. Вдругорядь своего уж не упустят.

— Может, и так. Да сами себе навредили.

— Женский ум потому что — он короткий. Сердце женское дело иное: к ему прикипит, не отстанет.

— Вон какой ты у нас, Михайла, разумник. Книгочей. Диалекты иноземные постигаешь. Вот только как они тебе денег принесут, прикидывал?

— Сразу, может, и нет. Позже непременно сгодятся.

— Позже. Жить-то сейчас надо. Одежонку подороже справить, лошадок хороших, карету модную завести. Государыне цесаревне куда лестней, коли ее камер-юнкер в грязь лицом не ударяет. У самой много ли за душой? Государыня Екатерина Алексеевна, упокой, Господи, ее душу, не больно о дочке позаботилась. Едва до скипетра дотянулась, фаворитов одаривать стала — не до дочек ей.

— Не греши, Роман. Женихов для цесаревны по всей Европе искала, а там бы и приданое какое следует определила.

— Определила бы! По моему разумению, ни одна дочка ей не нужна здесь была. Анну Петровну на рысях обвенчала, в Киль послала. И с Елизаветой Петровной только случаю ждала. С меншиковской подсказки опасалась, не ровен час, гвардейцы дочку выкликнут.

— И то правда. Гвардия за цесаревной куда охотней бы пошла — от верных людей знаю. После Монсова дела государь Петр Алексеевич престола супруге оставлять не собирался. Шутка, что ли, отрубленную Вилимову голову в спиритус опустить велел да у постели царицы на столике особом держать; любуйся, мол, ночами на милого дружка.

— Господи! Подумаешь, дрожь берет!

— Еще бы не брала. После такого о каком завещании в пользу изменницы речь. Все знали, о дочерях думал.

— Известно, об Анне Петровне. Надо же, не повезло как: замешкалась, на отцовский зов вовремя не прибежала, судьбу свою и проиграла. Что там государь на доске-то грифельной — всего два слова написал: «Все отдать…» В беспамятство впал. А может, и стер кто имя, постарался.

— Не сомневайся, постарался. Неужто Александр Данилович промашку бы дал. Махнул платочком, рукавом ли провел — имени как не бывало. Кричи себе в охотку: «Виват государыне Екатерине Алексеевне!»

— У одного бы не вышло. Тут преображенцев со штыками понадобился не один десяток. Никто из сенаторов-то светлейшего не поддержал. Волынский батюшке сказывал: как воды в рот набрали.

— Отчаянный светлейший был, ничего не скажешь.

— Не такой уж и отчаянный, коли время точно рассчитать. Вот бы нам так с цесаревной! А на престоле отеческом ей быть. Беспременно быть, покуда гвардия есть. Так что придет для Воронцовых пора. Рано или поздно — придет.

…Вроде уладилось все, обошлось. Прав Остерман. А на душе тоска. Вон весна свое берет. Скоро собираться пора — то ли в Петербург, то ли в Измайлово. В Петербурге старые тени мерещиться станут — как каждому придворному поклоны отбивала, милости да поддержки просила. В Измайлове не лучше — матушка ни разу за нее, за Анну, не заступилась, приездам ее вымечтанным, вымоленным не порадовалась. Едва слово приветное вымолвит и тот же час с вопросом: когда в обратный путь? Будто для нее одной места не найти. Будто одна она всех объесть может. Все равно здесь пока лучше быть. Где шляхетство выбрало, где дворяне честь оказали, со знатью петербургской не посчитались.

За Кремлевской стеной постройка поднялась. Растреллий молодец, с театром торопится. Строго-настрого наказала, чтоб в одночасье готов был, чтоб без проволочек. Об одной радости и мечтала — в ложу свою императорскую в платье большого выхода войти, заморских певцов да музыкантов послушать. Иоганн Эрнестович сказывал. Студентом к театрам приохотился да и ее соблазнил. Какая, мол, императрица без придворного театру.

Сама рисунки Растреллиевы смотрела. Балконы в три жилья. С ложами. Чтоб особно сидеть. Внизу хоть стой, хоть садись, коли стулья внести — партер. Паникадило преогромное, золоченое. Свечей не счесть. Мост, где актерам представлять. С балконов двери наружу, на лестницы — от пожарного случаю. Дождаться бы только…

За окном возок опрокинулся. Дверцы раскрылись. Достают кого-то. Никак, Лизавету Петровну. Так и есть. Хохочет. Только что с парубками молодыми не обнимается.

— Анна Федоровна, парубков этих знаешь?

— Разрешите присмотреться, моя государыня. Никого среди них достойного вашего внимания нет — прислужники цесаревнины.

— Достойны — не достойны, сама разберусь. Имена знаешь?

— Под ручки Елизавету Петровну подхватили братья Шуваловы. Тот, что пониже, Петр, в камер-юнкерах у нее. Повыше — Александр, должности никакой не имеет. По своей воле заезжает.

— На всякий случай, выходит. Откуда взялись?

— Выборгского коменданта сыновья, моя государыня. Карты побережья морского он снимал, у вашего величества с поклоном был.

— Кажись, припоминаю. Что ж лучшего дела для сыновей не сыскал? Или к государю Петру Алексеевичу прилежит?

— Наверняка не скажешь, моя государыня. Денег от службы не накопил. Образования сыновьям не дал. Куда таких пристроить?

— Напомни Андрею Иванычу сказать. Пусть лучше у нас пристроит. А те двое, что возок подымают?

— Тоже братья. Воронцовы. Михайла при цесаревне, Роман сам по себе.

— Не в штате?

— Нет, моя государыня. Сказывают, Елизавету Петровну не чаще раза в месяц посещает. Больше о невесте богатой хлопочет.

— Вон уж и шлеи разобрали. Поехали. В Покровское небось.

— Не иначе, моя государыня. Иного дома у Елизаветы Петровны на Москве нет.

Франция. Версаль. Людовик XV, кардинал Флёри.

— Что слышно из России, монсеньор?

— О, вы соскучились по политике, сир?

— Ни в коем случае. Маньян по возвращении из Петербурга показал мне портрет цесаревны Елизаветы. Она прелестна, и это спустя десять лет после того несостоявшегося сватовства.

— Сир, ее обвиняют в недопустимом легкомыслии.

— Которое и делает ее столь очаровательной. Полноте, монсеньор, в грехах можно покаяться и получить их отпущение, но годы, прожитые в скуке, невосполнимы.

— Мне больно слышать, что вы так отзываетесь о собственном браке. Королева Мария — образец благочестия и материнских добродетелей.

— В том-то и беда: сочетание молитв и беременностей. К тому же разница в целых семь лет делает ее скорее похожей на воспитательницу, чем на супругу.

— Вы богохульствуете, сын мой.

— Вам остается вымолить мне прощение, кстати, и за то, что я возжелал Елизаветы, но, как и все в моей жизни, слишком поздно. Надо учесть этот промах на будущее. Кстати, как складывается судьба русской красавицы?

— Ее высочество находит в себе мужество противостоять всем тем огорчениям, которые приносит ей правление императрицы Анны.

— Она, конечно, еще не просватана?

— О нет, и вряд ли императрица согласится на какой бы то ни было ее брак. Ведь любой супруг вместе с рукой Елизаветы приобретает и права на российский престол.

— О которых она сама до сих пор не позаботилась. Это восхитительное небрежение доказывает, что она прежде всего женщина, далекая ото всех дворцовых интриг. Кстати, монсеньор, найдите хороший подарок для моего русского корреспондента. Лучше всего перстень, и непременно с бриллиантом.

— Вы сохраняете в секрете имя этого корреспондента, сир?