— Я счастлив, что вы так это воспринимаете, княгиня.

— Расскажите же мне хоть немного о себе. Художник-философ, как вы, должен прожить интересную жизнь.

— Она не так уж интересна, княгиня. Может быть, только в том, что мои родители хотели видеть во мне будущего священника, тогда как меня влекла живопись. И если бы не вмешательство знакомого скульптора, которому мои близкие благоволили, я бы ныне носил священническую рясу.

— Вы сумели настоять на своем?

— Скорее скульптор, который уверил родителей в том, что именно в искусстве я достигну многого. В результате я оказался в Риме и прожил в нем двенадцать лет.

— Вечный город ввел вас в мир искусства.

— И снова — скорее его развалины. Я искал остатки глубокой древности, находил их и зарисовывал, составив себе огромный запас всяческого рода мотивов, из которых можно было создавать картины.

— Я знаю, вы учились у знаменитого Панини, но, маэстро, ваши полотна трогают меня гораздо больше. В них больше философической отрешенности, жизни духа, нежели в очень красивых и только красивых полотнах Панини.

— Мадам, как я счастлив, только что вернувшись на родину, быть представленным вам. Ваше понимание искусства приносит художнику вдохновение. Впрочем, я слышал о вас так много от моего друга Вольтера, что был внутренне подготовлен к тому, чтобы ничему не удивляться в разговоре с вами. Вы еще не были у Вольтера?

— Пока нет, но сгораю от нетерпения увидеть патриарха. Мой кузен, граф Артемий Воронцов, узнал, что Вольтер нездоров, только что потерял много крови, крайне ослабел и тем не менее не пожелал откладывать нашей встречи. Я непременно расскажу ему о посещении вашей мастерской.

— Чем чрезвычайно его раздразните, мадам. Наша дружба крепка, но недостаточно спокойна. Я имею несчастье постоянно обыгрывать мэтра в шахматы, чего он не в состоянии мне прощать, а умение моей собаки выгрызать из куска сухого сыра портретный бюст Вольтера, доводит его порой до исступления.

— Ваша собака обладает способностями скульптора?

— Ни в коей мере. Ларчик открывается очень просто. Я умело даю ей отгрызать необходимые куски, и мы с ней так наловчились это делать, что в результате получается бюст, похожий на работу Пигайля.

— Это забавно. Но как в остальном вы чувствуете себя в той же Швейцарии после Рима или даже Парижа? Горы, заросшие мрачными лесами, снеговые вершины. Солнце, так редко поднимающее над озером завесу тумана. Как вы миритесь с подобными видами?

— О, мадам, они обладают удивительным очарованием, с которым я буду рад вас познакомить. Я предлагаю взять яхту и на ней совершить путешествие по озеру. У меня даже сейчас возникла мысль отметить ваше присутствие здесь, княгиня, русским флагом. Мы поднимем его на мачте, чтобы все знали, что по водам Женевского озера путешествует русская княгиня. Это может получиться восхитительно!

— А мы с госпожой Каменской дополним вам замысел. Вы никогда не слушали русских песен, маэстро? Нет? Так вот над водами этого удивительного озера и под русским флагом мы вам их споем.

— Мадам, вы подарите мне лучшие минуты моей жизни!

— Вам не кажется, кузен, что вы оказались слишком настойчивым, добиваясь визита у фернейского патриарха? Вы сами говорите, что он очень ослаблен потерей крови, и, по всей вероятности, несколько дней в постели ему просто необходимы.

— Поверьте, кузина, не моя вина, что Вольтер не только запретил говорить мне о своем недомогании, но категорически пожелал вас немедленно видеть. Ваша слава значительно опередила вас, и теперь Вольтер хочет сравнить ее с оригиналом. Так что будьте на высоте положения живой легенды.

— Если бы вы знали, как меня стесняет подобная увертюра.

— К тому же Вольтер так слаб вообще, что трудно сказать, не наступит ли у него ухудшение. Впрочем, наш разговор не имеет смысла: мы уже перед его домом и двери перед нами уже открыты.

— Дорогая княгиня, наконец-то я могу вас увидеть, милое дитя мое! Знаете ли вы, что старческое любопытство нисколько не уступает детскому?

— Вы льстите мне, господин Вольтер. Нет, разрешите, я буду обращаться к вам так, как обращается весь народ: царь-Вольтер.

— Я знаю о подобном ничем не заслуженном прозвище.

— Незаслуженном? Как вы можете так говорить! Достаточно вступить в границы Фернея, чтобы почувствовать свободный дух вольтеровского королевства. Поверить не могу, что когда-то здесь было крохотное местечко, превратившееся в процветающий и полный достатка город. Это же великолепно!

— Я сам люблю Ферней, и после бесконечных моих скитаний это первое и единственное место, где дух мой обрел покой и свободу. Но я не могу не напомнить вам, что выбор его был вынужденным. Из Германии, мне пришлось бежать, Франция меня не пожелала принять. Оставалось поселиться в Швейцарии, у порога своей родины. Сначала я выбрал уголок у ворот Женевы — компань де Сен Жан, и лишь потом замок Ферней, буквально на границе Франции. Как бы я ни любил здешние места, они время от времени напоминают мне о горькой участи изгнанника.

— Вы гражданин мира и не можете нигде на земле стать изгнанником.

— Но я и просто человек, а для парижанина мечта о Париже всегда будет сохраняться.

— Мне трудно себе представить саму возможность вашей размолвки с Фридрихом Вторым.

— Вы знакомы с ним?

— Я была его гостьей и с искренней признательностью вспоминаю часы, проведенные в обществе его величества.

— Это меня не удивляет. Вам посчастливилось, что ваше свидание не было долгим.

— Я думаю, эта истина верна в отношении большинства людей.

— Вы правы. Но обычно от общения с людьми возникает скука. При дворе Фридриха все иначе. Король деспотичен в отношении всех, кто его окружает. Ему нужен был не мой ум и не мои рассуждения, но подтверждение собственных умствований, одетых в пышные ризы моих слов. Атмосфера заданных разговоров и заданных выводов не каждого может устроить. Через три года хозяин и гость поняли общую ошибку — им оставалось только расстаться.

— Я слышала, что в этом расставании король не проявил достаточно благожелательности и доброй воли.

— Какое! Я был задержан во Франкфурте посланными за мною вдогонку агентами короля под предлогом того, что у меня остались черновики достаточно фривольных поэтических опытов его величества.

— Но это ужасно!

— Да, по прошествии стольких лет я все еще не могу вполне успокоиться после того оскорбления. Меня арестовали и продержали более месяца под арестом. Теперь вы сами видите, княгиня, как велика разница между прусским королем и просвещенной монархиней, которая счастливо правит вашей страной. Переписка с ней доставляет мне самое высокое духовное наслаждение. Это женщина, для которой не существует бытовых измерений. Екатерина живет в мире высоких идей и не менее высоких свершений, не правда ли?

— Да, это великая государыня.

— Воображаю, как тяжело вы переживаете необходимость разлуки с нею. Ведь это ваши материнские обязанности вынудили вас оставить Россию. Как же здоровье ваших детей теперь?

— Благодарю вас, значительно лучше.

— Чудесно! Я первое время не мог поверить, что такое чудесное свершение моих самых заветных стремлений может существовать в действительности. Вы должны мне подробно рассказать о жизни и мыслях императрицы. Моя переписка с ее императорским величеством заключает в себе многое, но живые впечатления такого человека, как вы, никогда не потеряют своей цены. Ведь главная обязанность мыслящего человека — борьба со злом и несправедливостью, в чем бы они ни проявлялись, а распространение добра — в руках каждого человека, как бы скромен ни был круг его деятельности.

— Но это требует просвещения, господин Вольтер! Человек непросвещенный не способен отличить добра от зла и подлинной справедливости от справедливости мнимой.

— Что вы имеете в виду?

— Не каждый крестьянин, например, способен их понять, и это возлагает особые обязательства на отвечающих за них помещиков.