— Я слышала, герцог умен, и письмо его мне показалось редким по ловкости формулировок и остроумию.

— Он такой и есть — остроумный, ловкий, по-своему очень смелый, хотя каждой его смелости предшествует точный, почти математический расчет. Судите сами. Он отличился в войне за австрийское наследство, получил чин генерала и немедленно нашел блестящую партию в виде дочери банкира Кроза, чье огромное состояние позволило ему немедленно оставить армию и перейти на дипломатию. Несколько лет в качестве посланника в Риме и Вене принесли ему герцогский титул, а симпатии мадам де Помпадур — место министра иностранных дел и титул пэра.

— Это не поражает моего воображения.

— Знаю. Россия имеет тому немало примеров.

— Вот именно, Дидро, и некоторые из них делают для меня возвращение на родину крайне неприятным.

— Я не кончил, княгиня. Гораздо важнее, что в политике герцог стал проводить совершенно самостоятельный курс.

— В союзе с Австрией и Испанией и против Англии и Пруссии.

— Вот видите, княгиня, вы превосходно осведомлены. Но ведь если, скажем, в Индии герцог Шуазель поддержал местных раджей против Англии, то в отношении Турции и Польши он помогал им противостоять России.

— Мне не кажется это мудрым.

— Но при чем же здесь абстрактные рассуждения! Императрица российская не может не видеть в нем заклятого врага, тогда как вы вступаете с ним в какие-то отношения.

— Напротив — я ответила герцогу, что госпожа Михалкова не вправе претендовать на все те почести, которые его сиятельство предлагает, потому что слишком уважает его самого и существующие во Франции порядки.

— И именно поэтому направляется инкогнито в Версаль?

— Но другого пути не было, а я не могла уехать из Франции, не повидав французского двора. Это было бы непростительным упущением с моей стороны. Я просто удовлетворила свою любознательность.

— И, может быть, хотя бы задним числом, вы расскажете вашему покорному слуге, как вам это удалось?

— С превеликим удовольствием. Это и впрямь потребовало известной изворотливости и ловкости.

— Воображаю!

— Начать с того, что наш поверенный в делах уверил меня, что за всеми иностранцами, а тем более за мной, установлена слежка, благодаря которой мне не удастся попасть в Версаль.

— А что я вам все время говорил!

— Да, да, господин Хотинский подтвердил вашу правоту, мой друг, но я его попросила всего лишь предоставить мне его лошадей уже за пределами Парижа.

— Почему за Парижем?

— Очень просто. Местного лакея-француза я заняла множеством поручений, благодаря которым он не мог меня сопровождать в прогулке с детьми, и ограничилась русским лакеем. Мы выехали из Парижа, где между заставами Парижа и Версаля меня ждала упряжка господина Хотинского. Сам господин Хотинский сел в мою карету, его лошадей припрягли к моим, и в таком виде мы въехали в Версаль. На нас никто не обратил внимания, так что мы спокойно и с большим удовольствием погуляли по парку, а ко времени обеда воспользовались привилегией простого французского народа присутствовать в зале, где король со своим семейством садится за стол. Не стесненная правилами этикета, я могла свободно рассмотреть все королевское семейство — королеву, дофина, принцесс Аделаиду и Викторию.

— Вы неповторимы! И каково же ваше впечатление от королевского семейства? Вы знаете, популярность короля в народе…

— Можете не продолжать. Я слышала, как и о чем переговаривались мои соседи по зрительским местам.

— Но вы не отвечаете на мой вопрос.

— Вы можете себе представить, Дидро, принцесса Аделаида пила бульон из чашки!

Если бы не мои дорогие английские подруги, я бы уехала из Парижа в Швейцарию. Французская провинция меня нисколько не интересовала, а пребывание среди французов начало утомлять. Может быть, во многом из-за их совершенно неумеренного поклонения королю и всему, что с ним связано. Само прозвище Людовика XV в народе — Любимый, или даже Очень Любимый, вызывает у меня внутренний протест, особенно если представить себе действительный облик этого монарха. Бесконечные фаворитки с их жадностью и расточительностью, недостойные венценосца любовные интрижки, безразличие к государственным делам, столь полно выразившееся в его любимой поговорке: «После нас хоть потоп», легкомыслие и желание передоверять все государственные дела любимцам сомнительного кондуита — все это заставляло задумываться над недостатками монархии как государственного института. Даже идея сооружения в России памятника Петру Великому, так захватившая императрицу, решилась с помощью маркизы де Помпадур. Дидро, мой свободолюбец Дидро, рекомендовал императрице любимца маркизы скульптора Этьена Мориса Фальконе, работавшего на фарфоровой мануфактуре и никогда не занимавшегося монументальными памятниками. Правда, Дидро ссылается на великие мысли этого известного в салонах скульптора, но ведь в искусстве мысли должны быть воплощены в соответствующей форме, а найдет ли ее мастер Севрской мануфактуры, очень большой вопрос.

Дидро казался мне тем большим революционером, что его критические замечания в адрес французского двора делались именно в обстановке Франции, где каждый чувствует свой гражданский долг в том, чтобы слепо обожать короля. Этот культ изменил и все мои планы. Париж ждет приезда принцессы Пьемонтской, нареченной графа Д’Артуа, и особенно пышные приветственные торжества намечены в Лионе. Леди Райдер пожелала непременно присутствовать на этих празднествах, тем более что на этом настаивала ее престарелая тетка, большая любительница всяческого рода придворных празднеств. В результате мы в Лионе, а восторги французов по поводу членов королевской семьи, кажется, достигли апогея. Лион выставил для обозрения и удовольствия принцессы лучшие изделия своих знаменитых фабрик и мануфактур. В театре предстояли торжественные спектакли в ее честь, на которые нам была предоставлена особая ложа. Однако невоспитанность и завзятое желание видеть особу царствующего дома, проявленные местными дамами, лишили нас этой возможности. Когда нам удалось проникнуть в театр, который охранялся от напора желающих попасть в него специальными стражниками, в предназначенной для нас ложе сидели местные дамы, которые не пожелали уступить, нам наших мест и вообще вступить в переговоры. После нескольких бесплодных попыток госпожа Каменская и леди Райдер решились остаться смотреть представление стоя, тогда как мы с леди Гамильтон постановили вернуться домой. Это оказалось еще более опасным, чем вход в театр. Жандармы и стражники орудовали среди толпы прикладами, избивая несчастных, попадавшихся им на пути, направо и налево. Нас с леди Гамильтон едва не постигла та же участь, которой удалось избежать, только раскрыв наше инкогнито и назвав себя княгиней Дашковой.

— Вы в мастерской художника, мадам! Как это прекрасно.

— Полноте, господин Гюбер-Робер, это я могу почесть за честь посетить ателье столь известного живописца. Я никогда не упускала возможности побывать в мастерских живописцев и скульпторов в Париже, но к вам меня привел, не скрою, также интерес к вам как к поэту и музыканту.

— Вы очень любезны, княгиня.

— Гораздо меньше, чем вы того заслуживаете, маэстро. Вы разрешите взглянуть на ваши полотна?

— О да, вы доставите мне этим величайшее удовольствие.

— Я не была в Италии, но на ваших картинах эта страна предстает в таком удивительном очаровании, как я сама никогда бы не сумела ее увидеть.

— Вы правы. Хотя воображение художника никогда не достигнет совершенства натуры, оно может больше сказать человеку — возбудить в нем близкие ощущения, мысли.

— Прежде всего настроения, мэтр.

— И настроения, само собой разумеется.

— Эти закаты в сочетании с руинами древних построек невольно рождают ощущение вечности и безбрежности. Человек как бы погружается в них, отрешаясь от мелочей своего тщеславия, своей повседневной жизни, не правда ли?