— И давно это с вами случилось? — прервал его Питер.

— Три года назад. Хлопот у меня с ней было немного. В свои семьдесят два года дама уже перенесла одну операцию. Но она была мужественным человеком и успешно противостояла болезни. Да и физически была еще крепкой. Я бы не назвал ее женщиной сильного характера или выдающегося ума. Но, бывало, упрется на своем — с места не сдвинешь. И умирать она не собиралась. В то время жила она вместе с девицей лет так двадцати пяти. А до этого — со старушкой, которая по другой линии приходилась молодой женщине теткой. Старушки дружили со школьной скамьи и были всей душой преданы друг другу. Когда подруга умерла, племянница ее оставила работу и поселилась вместе с моей пациенткой. Других родственников у больной не было. Девушка закончила курсы медсестер и работала в Королевской больнице для бедных[3].

Теперь на нее легла обязанность ухаживать за больной. Они перебрались в N за год до того, как я купил практику. Не знаю, понятно ли я рассказываю?

— Понятно, вы очень хорошо объясняете. А еще сиделки у больной были?

— В то время нет. Пациентка чувствовала себя неплохо, самостоятельно передвигалась, навещала соседей, делала несложную работу по дому, ухаживала за цветами, вязала, понемногу почитывала, водила машину — короче, ей было доступно все, что и другим дамам ее возраста. Конечно, случались дни, когда боли одолевали ее, но племянница — опытная медсестра и справлялась с ее приступами самостоятельно.

— И какая она, племянница?

— Симпатичная, образованная, способная, и мозгов у нее побольше, чем было у тетушки. Умеет владеть собой и привыкла рассчитывать только на свои силы. Современная девушка. На такую можно положиться, уж она не растеряется в трудных обстоятельствах и не забудет, что нужно сделать. Само собой, спустя какое-то время треклятая опухоль снова заявила о себе, так всегда бывает, если не успеешь захватить болезнь в самом начале; понадобилась новая операция. Это случилось через восемь месяцев после того, как я обосновался в N. Отвез я больную в Лондон, к моему старому наставнику сэру Уорбертону Джайлзу, и, если говорить о самой операции, все прошло отлично, хотя тогда же и обнаружилось, что болезнь зашла слишком далеко и что летальный исход — только вопрос времени. Не буду вдаваться в детали. Сделано было все, что только возможно. Мне хотелось удержать старую леди в Лондоне, под наблюдением сэра Уорбертона, но она категорически воспротивилась. Она, мол, привыкла к деревенской жизни и только в своем собственном доме чувствует себя хорошо. Так что они с племянницей возвратились в N, и время от времени я направлял больную на курсы лечения в соседний крупный город, где имелась превосходная больница. После операции моя старушка на удивление быстро восстановила силы, вернулась к своему прежнему образу жизни под опекой племянницы и обходилась без сиделки.

— Минуточку, доктор, — прервал его мужчина, которого звали Чарлз, — вы сказали, что отвезли ее к сэру Уорбертону Джайлзу и прочее в том же роде. Значит, она была женщиной состоятельной?

— Да, конечно, она была богата.

— Вы случайно не знаете, оставила она завещание?

— Завещания не было. Я уже, кажется, упоминал, что больная гнала от себя самую мысль о смерти и отказывалась писать завещание, раздражалась, говорила, что даже думать об этом не хочет, ее это расстраивает. Однажды, как раз накануне операции, я осмелился словно бы невзначай заговорить с ней на эту тему. И что? Она так разнервничалась, хоть караул кричи. И, кроме всего прочего, она всегда отмечала, и совершенно справедливо, что в завещании нет необходимости. «Ты, моя дорогая, — говорила она племяннице, — в целом мире у меня одна, нет у нас ни родственников, ни свойственников, так что все мое имущество когда-то перейдет к тебе. Я знаю, на тебя можно положиться, ты не забудешь про моих старых слуг и про мою благотворительность». Так что, сами понимаете, я не настаивал на продолжении разговора. Да, вот еще что… Правда, случилось это гораздо позже и к моему рассказу отношения не имеет…

— Прошу вас, — сказал Питер, — ничего не пропускайте, для нас все представляет интерес.

— Хорошо. Помнится, я однажды пришел навестить пациентку и обнаружил, что чувствует она себя хуже, чем можно было ожидать, перевозбуждена и чем-то очень расстроена. Племянница объяснила, что тетю вывело из себя посещение нотариуса, услугами которого издавна пользовалась вся их семья. Он был не местный и специально приехал из города, где прежде жила моя пациентка. Нотариус настоял на том, чтобы побеседовать со старой леди наедине, но разговор не получился, она разозлилась, начала кричать, что, мол, все словно сговорились ее убить. О чем шла речь, можно только догадываться, нотариус на эту тему распространяться не стал, но перед уходом предупредил племянницу, что если тетушка выразит желание видеть его, то обязательно нужно послать за ним, и он в любое время суток приедет.

— И как же? За ним посылали?

— Нет. Старая леди не простила ему этого визита, она постаралась изъять ведение своих дел из его рук и передать местному нотариусу — едва ли не единственное начинание, предпринятое ею в последние месяцы жизни. Вскоре понадобилась третья операция, больная сильно ослабела и почти не вставала с постели. Соображать тоже стала значительно хуже, терялась перед мало-мальски сложным вопросом, да и боли мешали заниматься делами. Племянница получила юридические полномочия и приняла на себя опеку над движимым и недвижимым имуществом старой дамы.

— Когда это случилось?

— В апреле 1925 года. Заметьте, пожалуйста, моя пациентка хотя была несколько не в себе, годы тоже сказывались, но за жизнь она продолжала цепляться изо всех сил. Я тогда исследовал новые методы лечения и получил исключительно интересные результаты. А через некоторое время произошло довольно странное событие, я просто не знаю, что и сказать. В то время мы были вынуждены пригласить для больной сиделку, так как племянница уже не могла управиться с дневными и ночными дежурствами у ее постели. Первая медсестра прибыла к нам в апреле. Исключительно приятная и добросовестная молодая женщина — сиделка просто идеальная. Я вполне ей доверял. Появилась она по рекомендации самого сэра Уорбертона Джайлза, и, хотя в то время ей было не более двадцати восьми лет, ее рассудительности и осторожности позавидовала бы пожилая. Должен вам сказать, она понравилась мне сразу, я сильно к ней привязался, и она ко мне тоже. Мы обручились, думали пожениться в этом году. Если бы не моя злополучная добросовестность и не чувство гражданского долга!

Чарлз неловко пробормотал что-то сочувственное, в ответ доктор криво усмехнулся.

— Как и я, моя невеста относилась к пациентке с величайшим вниманием — отчасти из-за меня, а также потому, что сама заинтересовалась этой болезнью. Она уже представляла, как будет помогать мне в работе и в научных изысканиях, если мне наконец повезет и я получу возможность заниматься наукой. Но это между прочим.

Все так и шло до осени. А в сентябре у пациентки вдруг ни с того ни с сего появились немотивированные страхи и антипатии — явление довольно обычное в старческом возрасте. Она вбила себе в голову, что сиделка намерена ее убить, — помните, как получилось с нотариусом? Так и тут, она, кажется, всерьез верила в эту чушь и пыталась убедить в своих фантазиях племянницу. По-моему, все было просто: приступы боли участились, и больная объяснила их действием яда. Пробовали разубеждать — бесполезно, она кричала на сиделку, не подпускала к себе. Пришлось опытной и умелой медсестре отказать от места, все равно она больше ничем не могла помочь пациентке. Я отослал невесту в Лондон и телеграфировал в клинику сэру Уорбертону с просьбой прислать другую медсестру. Новая сиделка прибыла на следующий же день. С моей точки зрения, естественно, она проигрывала первой, опыта было поменьше, но с работой справлялась и старой леди понравилась. И тут у меня появилась новая забота: племянница. Продолжительная болезнь тети, уход за ней измотали бедняжку, вот нервы и не выдержали. Она убедила себя в том, что тетя совсем плоха и не сегодня-завтра умрет. Я уверял ее, что тревожиться не о чем, конечно, болезнь прогрессирует и день ото дня состояние больной не улучшается, но она упорно борется за жизнь, поэтому оснований для паники нет. Девушка не поверила мне и как-то ночью в начале ноября срочно вызвала меня к больной. Ей показалось, что тетя кончается. Я поспешил к ним и еще застал приступ. Боли были, конечно, сильные, но никакой сиюминутной опасности не представляли. Я велел сестре сделать старой леди укол морфия, племяннице прописал бром и посоветовал выспаться, а ближайшие несколько дежурств у постели больной — пропустить. На следующий день я тщательно осмотрел пациентку и нашел ее состояние более чем удовлетворительным, я-то думал, что дела обстоят гораздо хуже. Сердце было сильное, аппетит и пищеварение — прекрасные, болезнь как будто на время отступила. Племянница извинилась за беспокойство — она была уверена, что тетя в агонии. Я успокоил ее, утренний осмотр только подкрепил мое мнение, что больная протянет еще не менее пяти-шести месяцев. Как вы знаете, в случае рака о сроках можно судить довольно уверенно. «Но так или иначе, — сказал я ей, — на вашем месте я не стал бы слишком сильно расстраиваться. Смерть в свое время станет для нее избавлением от страданий». «Да, — отвечала она, — бедная тетушка. Конечно, я думаю только о себе, но ведь, кроме нее, у меня в целом мире больше никого нет». Спустя три дня мне снова позвонили, я как раз собирался обедать. Племянница попросила прибыть к ним немедленно. Моя пациентка умерла.