— Андреич, ведь получится. Помяни мое слово, — сказал он. — Зайцев бы до поры не пронюхал. Получится…

— Пусть нюхает, — сказал дядя Петя.

Рабочие с любопытством на нас поглядывали. Нас это не беспокоило: лопаты в наших руках были не впервые. Главное, когда работаешь лопатой, не напрягать живот. Мы умели подавлять тяжесть внутри живота, вовремя расслабляя мышцы. Оркестр ускорил темп и смолк. Слышен был только скрежет железа о соль.

У причалов мужчина в полотняном костюме выкрикивал в рупор результаты погрузки. Когда мы взялись за лопаты, бригада Зайцева была впереди дяди Петиной на полтонны. Результаты погрузки объявлялись каждый час. Но очередного результата мы не слышали: снова играл духовой оркестр — теперь гопака. Прибежал дядя Петя — он бегал теперь в оба конца.

— Сравнялись, — сказал он.

Михеич ответил:

— Все! Сейчас Зайцев будет икру метать…

Как это Зайцев будет метать икру, нас не интересовало. Мы работали. На кончике Сашкиного носа висела мутная капля пота. Я сам видел, как она упала. Но когда снова взглянул на Сашкин нос, на нем опять висела такая же капля.

— Сашка, перестань растворять соль. Ее не для этого выпаривали.

— Балда, как я могу ее растворять, если с меня течет соль.

— Ничего, это тебе не кнедлики кушать.

— Положим, когда я ем кнедлики, я тоже потею…

Я понял: разозлить Сашку мне не удастся. Жаль. Когда злишься, легче работать. От солнечного света и блеска соли резало глаза. Соль оседала на спине, на плечах, проникала сквозь матерчатый верх туфель. Плечи и спину можно было погладить ладонью и хоть на время унять зуд. А унять зуд в ногах было просто невозможно. И все равно мы не выпускали из рук лопат.

На берегу что-то произошло. К нам донеслось приглушенное расстоянием жиденькое «ура». На мачте баркаса, который грузила наша бригада, взвился красный флаг.

— Шабаш! — сказал Михеич и сел тощим задом в соль.

Я не заметил, откуда появился уже знакомый нам дядька в трусах и соломенной шляпе с оборванными полями. Он стоял и какое-то время молча на нас смотрел.

— Ага! — сказал он и побежал к берегу. Толстые ноги его не сгибались в коленях, а согнутые в локтях руки были прижаты к бокам.

На берегу уже собралась толпа. К причалу бежали с разных концов промысла. Качали дядю Петю. Остальных рабочих его бригады ловили на берегу.

Михеич сказал:

— Дай и я полетаю. — Он отбросил цигарку и встал. Брюки на нем казались пустыми. Он бежал к толпе и кричал: — Братцы, тут я!

К причалу спешил духовой оркестр. Последним бежал барабанщик. Из-за огромного барабана видны были только ноги и голова.

— Володька!

Я оглянулся. Над буртом соли красовалось Витькино лицо, наискось перечеркнутое бинтом.

— Как дела?

— Пока никак. Жди, — ответил я.

Я и Сашка скромно сидели на бортике бассейна и, упоенные делами своих рук, смотрели на берег. Там качали теперь всех подряд. Кого поймают, того и качали. Оркестр играл туш. От причала на моторе отошел баркас, и двое матросов ставили на носу парус. Эти пузатые кораблики ходили вдоль берега до самой Феодосии. Там в течение часа соль из их трюмов перегружалась в железнодорожные вагоны. Мы знали, что к концу пятилетки и на наших промыслах будет построен механизированный причал. Мы все знали о будущем нашего города.

Подошел дядя Петя. И с ним мужчина в полотняном костюме и толстый дядька в трусах и шляпе.

— Где правда? Где? — кричал он. Голос у него оказался неожиданно высоким, скандального тембра.

— Пойми, Зайцев, дело не в ребятах, — сказал мужчина в полотняном костюме. — Рывок новый сделали. Понимаешь, рывок…

Зайцев отстал шага на два и остановился, точно примериваясь боднуть.

— Ры-во-о-ок… Я тебе, Аникин, рвану. Попомни! Я на погрузку всех семерых приведу. Мало будет — бабу заставлю тачку толкать. Я тебе рвану-у!

Зайцев повернулся и побежал своей неуклюжей побежкой. Ходить спокойно он уже, наверно, не мог. Сашка сказал:

— Интересно, дома он тоже бегает?

— Спасибо, Аникин, за почин. И вам, ребята, спасибо.

— За что спасибо, Гаврила Спиридонович? Вроде не на тебя, на государство работаем.

— От имени государства и благодарю.

— Ну раз у тебя такие права есть — благодари, — сказал дядя Петя.

Мужчина в полотняном костюме засмеялся. Он ушел, а дядя Петя перевернул тачку дном вверх и стал выгружать из сумки редиску, лук, яйца, копченую тюльку.

— Для одного человека многовато, — шепотом сказал Сашка.

— Молчи, — также шепотом ответил я.

Рабочие дяди Петиной бригады тоже обедали. Почти у всех было молодое вино. Оно шипело и пенилось в граненых стаканах. Налив стаканы, рабочие поднимали их и говорили:

— За твое здоровье, Андреич!

Дядя Петя отвечал:

— Пейте на здоровье.

Сам он вина не пил, но мы знали, выпивку за порок не считал.

Мы сидели смирно, опустив руки между колен, и смотрели. Дядя Петя зачерпнул из бурта горсть соли и бросил ее между разложенных закусок. Теперь он тоже смотрел на нас. Очень трудно было выдержать его взгляд, но мы выдержали.

— Прошу к столу, ваши благородия, — сказал дядя Петя.

По-моему, не следовало сразу принимать приглашение. Сашка думал иначе. Я не успел глазом моргнуть, как он уже подсел к тачке. Мне ничего другого не оставалось, как тоже подсесть.

— Почему к экзамену не готовитесь? — спросил дядя Петя.

— Витька куда-то пропал. Полдня его ищем, — ответил я.

— Там ли ищете? В городе, слыхать, король какой-то появился. На балалайке, что ли, играет.

— На гавайской гитаре, — поправил Сашка.

— Что еще за гавайская? Такой не слыхал.

— Мы тоже не слышали. Собираемся.

— Выходит, десятку как раз ко времени заработали. А за помощь я от себя пятерку добавлю. Хватит небось?

— Мы, дядя Петя, не за деньги, так… — сказал я.

— За так и при коммунизме не будет, — ответил дядя Петя. Он очистил яйцо, посолил и откусил половину.

Сашка пожирал копченую тюльку, как будто только для этого сюда пришел. Я толкнул его. Сашка повернулся ко мне с открытым ртом, положил в него тюльку и принялся жевать. Я думал, челюсти его будут двигаться бесконечно. Но Сашка наконец прожевал тюльку и сказал:

— Дядя Петя, я не антисемит. Но скажите мне: почему в еврейских семьях родители мешают детям жить?

— Ты мне зачем этот вопрос задаешь?

— Как зачем? Это же кошмар. Не знаю, говорил ли вам Витька за училище? Я своим родителям сказал. Я сказал папе и маме, что мы лучшие из лучших. Других таких, как мы, нет и не может быть, Поэтому именно нас городской комсомол посылает в училище. И что же? Мой всеми уважаемый папа хватает ремень, а моя любимая мама держит меня за руки… Это же кошмар!

— Значит, один отец не справился?

Дядя Петя посолил надкусанную редиску.

— При чем тут — справился или не справился? Просто позор на весь город, — сказал я.

— Вон что. Учить меня пришли…

Дядя Петя откинулся назад, чтобы сразу видеть нас обоих. Сашка положил тюльку и вытер о штаны руки.

— При чем тут вы?

Наивный вопрос. Дядя Петя, конечно, не обратил на него внимания.

— Ты мне сказки про евреев не рассказывай. Видел? — дядя Петя протянул к Сашке кулак. Сжатые пальцы были выбелены солью и покрыты глубокими трещинами. — Мне ремня не надо. И за руки никто держать не будет.

Дядя Петя все понял. В нашем положении самое лучшее было молчать. Но для этого надо было иметь хоть каплю здравого смысла. Сашка его не имел. Вместо того чтобы молчать, он закричал:

— Когда тебе плохо, когда твои собственные родители отравляют тебе жизнь, куда идти? К отцу друга, передовому человеку, стахановцу.

— Ничего не поделаешь: наследственность. А может быть, Сашка кричал от страха? Решить это я не успел. Дядя Петя медленно поднимался, упираясь ладонями в колени. Сашка ничего не замечал. Наверное, все-таки от страха.

— А если этот человек тебя не понимает? Если он поддерживает не тебя, а твоих отсталых родителей, то что делать? Что? — выкрикивал Сашка и в эту минуту был очень похож на свою маму.

Дядя Петя медленно опускался. До Сашки все доходило, как до жирафа. Когда дядя Петя уже сидел на своем месте, Сашка проворно отодвинулся. Кто-то из рабочих спросил:

— Андреич, чего это они тебя агитируют?

Дядя Петя не ответил.

— В один час все переиначили. А родителей спросили? — сказал он. С опущенными уголками губ, с тяжелыми руками, устало кинутыми на колени, он казался подавленным. Но я ошибся; дядя Петя не собирался сдаваться. — Не с этого конца начал. Это верно, — сказал он. — С Переверзева надо было начать: он воду мутит. Куда вас несет? Учились. Десять классов — это побольше гимназии. А кто раньше из полной гимназии в офицеры шел? Дураки одни шли. Я действительную после гражданской ломал. Ничего не скажу, кроме спасибо. Грамоте в армии научился. И тем людям, что учили меня, по гроб жизни буду благодарен. А были и другие, например взводный. Два кубаря носил — по-теперешнему лейтенант. Человек был заслуженный, с орденами. А кроме своей фамилии, ничего написать не мог. Демобилизовали его за неграмотность. Куда там! За что кровь проливал? Снова быкам хвосты крутить? Поехал в Москву, к Ворошилову. Восстановили. Попробовал на ликбез ходить. Бросил. Уговаривал его наш учитель, хороший человек, не помогло. Я, говорит, неграмотный, грамотных бил. Надо будет — еще побью. Теперь тот взводный полком командует. Не зря не хотел с армии уходить. А вас чего несет?

— Пришло время неграмотных командиров заменить грамотными. Техника… — сказал я.

— Слыхал. Так тебе и даст тот взводный себя заменить. Что Надежда Александровна говорит?

— Мама понимает. Говорит, надо гордиться оказанным доверием.

— Ее дело. Она газеты читает. А Витьке моему голову не дурите. Зовите его. Нечего от отца прятаться.

Я и Сашка переглянулись.

— Хватит в прятки играть! — прикрикнул дядя Петя.

— Витька! — позвал я.

Витька боком выдвинулся из-за бурта. Пока он подходил, мы молчали. Витька остановился в двух шагах и смотрел на отца настороженным глазом. Дядя Петя достал из сумки новую нитку тюльки и яйца.