10

В калитку вошел Женин отец. Но прежде я увидел за дощатым забором его форменную фуражку. У Жениного отца была удивительная походка: сначала он отрывал от земли пятку, потом носок и делал это так стремительно, что со стороны казалось, будто он подпрыгивает. Фуражка так и подскакивала над забором.

Женин отец пробежал от калитки по инерции несколько шагов и остановился.

Отношения с Жениным отцом у нас были очень сложные. Он работал агентом квартирного бюро. Утром к приходу поезда он отправлялся на вокзал, бегал по перрону и кричал:

— Лучшие комнаты в городе! На любой вкус и любой карман!

Конечно, бегал не он один, бегало еще человек десять агентов. Но Женин отец был проворней. В пухлой записной книжке у него были вписаны адреса. Комнаты сдавал он, а адреса узнавали мы. Мы тоже бегали. Мы бескорыстно носились по всему городу, узнавали, где сдаются удобные квартиры. В особо удачные дни Женин отец выдавал нам деньги на мороженое.

В полдень агенты собирались в погребке у Попандопуло. У винной стойки они выглядели закадычными друзьями, которые сошлись выпить по стаканчику. Но мы видели их не только у Попандопуло, мы встречали их во время «работы» на вокзале и поэтому знали: друзьями они не были. С нашей помощью Женин отец зарабатывал больше всех. Он часто угощал агентов, и они как-то с ним мирились. Зато нас агенты ненавидели. Но нам было на это наплевать. Если смотреть на дело с государственной точки зрения, то какая разница, какой агент сколько сдаст комнат? Главное, чтобы были обеспечены жильем курортники. Мы смотрели с государственной точки зрения, и поэтому совесть наша была спокойна.

Пока мы были меньше, мы хорошо ладили с Жениным отцом. Но с тех пор как он догадался о дружбе Жени с Витькой, все переменилось. Витька, по его мнению, был недостаточно культурен. В прошлом Женин отец был комическим актером. Неудачники вообще тяжелые люди. Но неудачники актеры или писатели просто невыносимы. Прямо Женин отец ничего против Витьки не говорил: боялся Жени. Но мы ясно видели: Витьку он терпеть не мог. Как только мы это поняли, так сразу же перестали помогать Жениному отцу. Витька пробовал втайне от нас узнавать для него адреса, но мы не потерпели такого холуйства. Женин отец злился на всех нас. Его дело! Мы понимали: дети — одно, родители — другое. Это хорошо доказал своим подвигом Павлик Морозов.

Женин отец стоял на дорожке и смотрел. Под высокой фуражкой с широким верхом из бумажного коверкота его узкое лицо казалось совсем маленьким и все было в густых и глубоких морщинах. Как он умудрялся бриться, непонятно. Он попеременно осмотрел всех нас, потом уставился на Витьку. Витька спустил с топчана ноги, но Женя удержала его за плечи и не дала ему встать. Она вся повернулась к отцу и загородила Витьку спиной. Картина была как в «Ревизоре» — все замерло! Одна Катя ничего не заметила. Она сидела спиной к калитке и говорила:

— Верховный Совет СССР разделен на две палаты: Совет Союза и Совет Национальностей…

Она увидела Жениного отца, когда он уже вбегал на террасу.

— Мы же еще не кончили, — сказала Катя.

Сашка ее успокоил:

— Мы же все знаем.

Мы правда хорошо знали проект Конституции. Но такое у нас было правило: повторять перед каждым экзаменам. Обычно мы занимались до шести часов вечера и все успевали. После шести часов никто из нас не имел права даже вспоминать об экзаменах. Все смотрели на меня.

— Денек, — сказал я. — Сплошная родительская демонстрация.

Женя встала и побежала в дом.

Сашка сказал:

— Хорошую моду взяли некоторые папы: они даже не говорят «здравствуйте».

— Замолчи. — Витька сидел на топчане, повернув голову к дому. Витька не переносил, когда задевали Женю. Тут он становился по-настоящему опасен. В доме все было тихо. Только один раз мы услышали, как Женя сказала:

— Не имеешь права!

Мы примерно догадывались, какой разговор идет в доме. Но мы были людьми деликатными, а высшее проявление деликатности — не замечать того, что вас не касается.

Я положил руки на подлокотники кресла и поднялся. Пока я подходил к Инке, она смотрела на меня и улыбалась. Я тоже улыбался, а чему — не знаю. На душе у меня было так, как будто я с Инкой еще никогда не разговаривал. Такое у меня было, когда я ответил на ее записку, а потом пришел к ней на день рождения. Но и тогда было не так. Правда, я и тогда улыбался неизвестно чему. Но тогда я волновался как-то по-другому.

Инка села поглубже на скамью. Я смотрел на раскрытый учебник у нее на коленях. Когда мы пришли с промыслов, он был раскрыт на этой же странице — я хорошо помнил.

— Ветер, — сказала Инка. — Ветер перевернул обратно страницы.

В соседнем саду шипела вода. У забора ревел Шурка.

— В голове у тебя ветер. — Мне не хотелось ругать Инку, и это я сказал так, по привычке.

— Правда, правда. Знаешь, сколько я прочла? Вот сколько. — Врать Инка совсем не умела. Она быстро-быстро листала страницы, потом накрыла их рукой и засмеялась. — У меня еще завтра целый день, — сказала она. — Ты же сам сказал: такой сегодня денек.

Шурка больше не ревел; наверно, подслушивал.

Инка встала, и книга по ее ногам скользнула на землю. Она и не подумала ее поднять. Инка смотрела на меня и улыбалась. По-моему, она-то знала, чему улыбается. Инка закинула руки за шею и потянулась. Я присел на корточки и лицом уловил тепло ее ног. Я не спешил поднять книгу. Но нельзя же было вечно сидеть на корточках. Я и так не знал, сколько уже просидел. В такие минуты никогда не знаешь, сколько прошло времени.

Я оглянулся. Женина мама несла блюдо с золотистыми пончиками. Сашка торопливо хватал со стола книги и, не глядя, совал их Кате. Сашка, как Цезарь, умел делать сразу несколько дел. Но одновременно смотреть на пончики и на меня он не мог. Сашка смотрел на пончики… Я поднялся.

— Спасибо, — тихо сказала Инка, но книгу у меня не взяла. Инка повернулась и пошла к столу.

Я шел за ней и, как последний дурак, нес книгу.

— Где я сяду? — спросила Инка и побежала на террасу. — Тетя Вера, можно взять стул? — кричала она. Инка везде чувствовала себя как дома.