— Александр Иванович, я ваш союзник. Если министр скажет мне… Пусть не говорит, ладно, пусть хоть намекнет на то, что ревизии надо приостановить — я это сделаю сей же миг, этим же вечером мои янычары вернутся в департамент, этим же! И подскажите министру, что если я не прибавлю им хоть малость к окладу… Люди прозябают в нужде, а когда государев чиновник недоедает, жди беды… Это пострашнее открытого бунта… Это имперский саботаж, Александр Иванович…

Министр торговли и промышленности, гофмейстер, князь Всеволод Николаевич Шаховской, потомок декабристов, сын одного из управляющих государственным банком империи, принял Гучкова, как и полагается, со сдержанным, но в то же время искренним корпоративным дружеством (оба как-никак миллионщики), попросил секретаря приготовить кофе и после обязательных в таких случаях пристрельных обменов ничего не значащими вопросами приготовился слушать Гучкова, хотя от директора департамента Игоря Васильевича получил подробнейшую информацию о беседе и прекрасным образом был подготовлен к ответам на все возможные вопросы "промышленно-капиталистического бунтаря".

Вглядываясь в осунувшееся, породистое лицо Гучкова, согласно, с дружеским сочувствием кивая Александру Ивановичу, князь вспоминал, как совсем недавно он молил государя ни в коем случае не пускать этого крайне опасного человека в состав кабинета министров, поскольку поступки его непредсказуемы и совершенно нельзя быть убежденным в том, что министерский портфель понудит его соблюдать осторожность в публичном выражении своих мыслей.

Видя, что государь, как обычно, согласно кивает головой, не говорит ни "да" ни "нет", все пытается сгладить и примирить, Шаховской, слыхавший о предложении ввести Гучкова в правительство от единственного "столыпинца" в кабинете Кривошеина, нажал: "Совместная работа с республиканским якобинцем невозможна, тем более если его друг генерал Поливанов возглавит военное министерство — вся сила окажется у них в руках". Государь снова ничего не ответил, по-прежнему загадочно улыбаясь, задал ничего не значащие вопросы, и только в самом конце аудиенции сухо заметил: "Гучков — мой личный враг, князь. Никогда он не будет в правительстве, это невозможно".

— Ах, милый Александр Иванович, — выслушав Гучкова, мягко ответил князь, — до чего же я сочувствую всему тому, что вы сказали! Вы словно бы мысли мои читаете… Но поскольку именно вы с Пал Николаичем Милюковым требуете ответственного министерства, не начать ли нам всерьез думать о нем, поручив министру Протопопову отвечать за порядок в столицах? Мне — за бюджет. Вам — за размещение военных заказов на заводах?

— Вы изволите шутить, Всеволод Николаевич?

Во взгляде Гучкова было столько ярости, с трудом сдерживаемой, что князь счел необходимым отыграть: с этого хватит передать газетчикам в подробности весь разговор, да еще своего яду добавит, ибо считает Протопопова немецким шпионом.

— Ситуация в державе такова, что не до шуток. Положение крайне тревожное, мы едины с вами в оценке момента, но, право же, Протопопов, как обычно, делает не то, что надо, и не с теми, с кем следовало бы… Я сторонник твердых мер, как и вы, Александр Иванович, но…

Гучков перебил:

— Что значит "твердые меры"? Диктатура?

— Нет… Боюсь, что это вызовет крайне резкую реакцию масс… Я бы сказал иначе: абсолютный порядок, подобный механизму часов.

— Думаете получить часовой механизм, мучая заводы ревизиями?

— Я? — Князь искренне удивился. — Ко мне обратилось министерство финансов, поддержанное военными, контролерами, ведомствами, государственным банком… Это же комплексная ревизия. Я, пожалуй, мог бы пойти вам навстречу, согласуй вы это дело с финансистами…

— Готовы продиктовать такого рода письмо?

Шаховской пожал плечами:

— Недостаточно моего слова?

— Мне — достаточно… А вот вашим коллегам по кабинету — не убежден. Без бумажки таракашка, а с бумажкой человек…

Князь вздохнул:

— В этом смысле вы, к величайшему сожалению, совершенно правы… Нас всех поедом ест чиновничий бюрократизм… Хорошо, Александр Иванович, я немедленно переговорю с коллегами. Верьте мне — я ваш союзник.

Это столь неосторожно сорвавшееся с языка слово сразу же позволило Гучкову просчитать, что директор департамента передал весь их разговор министру; продолжается липкоунылая игра; не ведают, что творят, воистину. Или они так (лупы, что не понимают ситуации в стране? Или же лишены чувства страха? Значит, больны психически? Все как один хотят угодить царствующему мнению, не понимая, что уже смолят веревки, на которых всех их будут вешать, — и меня заодно с ними, вот в чем ужас.

И Гучков, сухо откланявшись, заметил:

— Я думал, здесь министерство, а выходит — провинциальный театр, где артисты произносят чужие реплики.

…Оглянувшись — не гонят ли следом филеры, — Гучков отправился на совещание коллег по Думе в связи с арестом его ''рабочего комитета”.

То, что вместе собрались Милюков, Коновалов, князь Долгорукий, было делом естественным: хоть и страдают "левизною”, но все же кадеты как были, так и оставались единственно серьезными союзниками — умеренны, страшатся бунта, пытаются решить конфликт с властью миром.

Но Гучков всем ходом событий был вынужден впервые в жизни сесть за стол "узкого” совещания и с теми, кого он всегда почитал своими идейными (да и не только) противниками: с социал-демократом Чхеидзе и думским лидером эсеров Керенским; потом присоединились эсер Александрович (говорили, что он поддерживает постоянную связь с большевистским вожаком питерских рабочих Шляпниковым), меньшевик Скобелев, утонченный аристократ Набоков, еврей из евреев Маргулиес, представлявший левых кадетов, и чудом уцелевший от ареста член "рабочего комитета” Абросимов.

Родзянко не пригласили, Гучков объяснил это тем, что следует трезвенно понимать сложное положение, в котором находится председатель Думы, "единственная связь между депутатами и государем; надо беречь его репутацию, императрица и так не может слышать его имени”.

Глядя на Керенского, на его цирковой бобрик (неловко, право, взрослый же человек, тридцать шесть лет!), Гучков сразу вспомнил Ивана Дмитриевича Сытина, самого, по его мнению, великого русского издателя. (Начал свой труд, когда ему было всего двенадцать; спасибо дядьке, увез из голодной деревни на Нижегородскую ярмарку торговать вразнос мехами; мальчишка был голосистый, с юмором и быстрый; хотели поставить на меха, но московский купец Шарапов взял его к себе в книжную лавку у Ильинских ворот.) И стал он офеней — таскал короб с божественными картинками, книжонками "Блюхера да Милорда глупого”, дело шло бойко, в восемнадцать лет произвели в приказчики и положили первое в жизни жалованье — пять рублей в месяц. Оборотистый, смекалистый, он, особенно на Нижегородских ярмарках, набрал себе в услуженье офеней, те пошли с сонниками, житиями святых, сказками и картинками вразнос; так появились свои деньги — брал процент с выручки. Сорок тому лет назад Сытин испросил у своего хозяина разрешение на женитьбу, начал свое дело, купив под книжную лавку крохотную комнатенку на Старой площади — всего пять аршин в ширину.

Когда началась русско-турецкая война, сразу понял настроение народа — надобно помочь младшеньким братишкам-болгарам. Купил карту Бессарабии и Румынии, скопировал те места, где Скобелев перешел Прут, и напечатал за одну ночь. Карта разошлась в день. С этого дня Сытин сделался Сытиным — хозяином… А потом к нему, на Никольский уже рынок, пришел Чертков — от Толстого: "А отчего бы вам не перейти на серьезную литературу? Граф Толстой отдаст свои книги в подарок, без оплаты, только чтоб были дешевыми, для народа… А с его, толстовских, прибылей издадите Лескова, Короленку, Гарина…"

…К Гучкову в Петроград Сытин приехал сразу после пятидесятилетнего юбилея — не его личного, а Дела. Приехал одухотворенный, счастливый — создал "Общество для содействия улучшению и развитию книжного дела в России", купил землю в центре для первого в стране "Дома Книги", рассказал о своих планах: "Буду издавать, это, собрание сочинений Толстого, Лескова, Успенского, Гарина, Помяловского… У нас же к кому, это, прицепятся, ах, мол, гений, так и будут петь, что на клиросе… А тех, кто, может, и не первой величины, но большущего смыслу, тех, это, и не читают, моды нет… И Михаил Евграфыча издам: Салтыков провидец, у него дар Божий, и нет в нем, это, никакого ехидства, одна боль в нем, только он слезу прячет, мол, вроде бы смех в нем колышется… А чтоб коммерцию поддержать, издам бросовое, что на слуху… Плевако издам, Карабчевско-го… И вот думаю, это, Керенского защитные речи издать. Вы что по этому поводу думаете?"