— Да! Да! — кричал кому-то председатель. — Киномеханика с аппаратурой! Да ничего у нас нет! А то живем как в медвежьей берлоге. Давай, жду!

Лицо у Ивана Прокопьевича было довольно.

— Чего там? — спросил дед Петр.

— Кино обещали.

— Хорошо, — улыбнулся старик. — Представление будет.

— Представление, — ухмыльнулся председатель. — Кино, а не представление. Не видал никогда?

— Не видал.

— Ну ладно, завтра тебе сено возить.

— Не поддадимся немцу, Прокопьевич? — вдруг спросил старик.

— А ты сам-то как думаешь?

— А не бывало такого.

— То-то и оно, — пробормотал председатель. — Знаешь, а спрашиваешь.

Зимний день короток, его и не заметно. Не успел моргнуть, и уж сумерки на дворе.

По дороге домой председатель задумался о будущем — без войны, без инвалидов, без вдовьих слез.

Не сидеть же дома, раз снег ошабашил идти. Дед с утра уехал сено возить, мать в школе, бабушка в погреб ушла за картошкой.

Надел Васька кожушок, шапку нахлобучил на самые глаза, встал на лыжи и пошел месить сугробы. Навстречу ему Верка.

— Верка!

— Чего?

— Ты на лыжах?

— На лыжах.

— И я на лыжах. Давай лыжню делать.

Верка была постарше Васьки, на будущую осень собиралась в школу ходить. Васька всего на полгода моложе, но в школу его не отпускали. Конечно, Ваське обидно.

Топ да топ, скрип да скрип. Верка впереди, Васька за ней, мимо елок, мимо сосен.

— Верка, давай лыжню проделаем на край света.

— А чего ты там не видал, на краю света?

— Не хочешь, не надо, — сердито сказал Васька, свернул с Веркиных следов и провалился в сугроб. И лыжи с ног соскочили, и Верка пропала, только и видно, как из чьей-то трубы дым идет. Васька стал барахтаться в сугробе, но только еще глубже провалился. Тогда он захныкал:

— Мне не встать, Верка-а!

— Я тебя вытащу, давай руку.

«Какой Васька тяжелый, — подумала Верка, — будто мешок с картошкой». Рассмеялась она и рядом в сугроб свалилась.

— Что ж ты, — упрекнул Васька.

— А давай тут жить будем.

— Давай, — согласился он. — Только дом надо делать.

Стали делать дом, снег уминать. Сумерки застигли их вдруг, снег пошел. «Плохо дело, — подумал Васька. — Сейчас бы на печь. Домой попадать надо». И зачем он только навыдумывал разных заве́ртушек да снежных баб? Вот они завихлялись в сером воздухе, завертелись вокруг Васьки, а ведь днем притворялись обыкновенным снегом.

— Пошли домой, — запросился Васька. — Завертушки тут.

— Какие тебе завертушки? — изумилась Верка, а глаза у самой смеются. Решила попугать Ваську. — Смотри, а кто это там стоит?

— Снежная баба, — вырвалось у Васьки.

— Да ведь это елка в снегу стоит, — сказала Верка да и сама испугалась. Поди там разбери в темноте, елка это или человек, запорошенный снегом.

— Идет к нам, — прошептал Васька и спрятался за Верку.

— Идет, — вздрогнула Верка и вдруг рассмеялась: — Так ведь это твой дедушка, ишь как его снегом занесло.

И правда, по дороге прошел Васькин дед.

Домой ребята едва дотащились. У Васьки шуба колом стоит, весь в снегу. Бабушка заругалась: иди, говорит, еще поваляйся в сугробах, а то не весь снег собрал на себя.

Васька залез на печь и стал согреваться. А тут и дед пришел в избу, промерзший весь. Сено возил из-за реки. Сейчас бы на печь ему, как Васька, да нельзя. Только бы успеть поесть — да идти сторожить скотный двор. Однако залез к Ваське на печь, на одну минутку, и лег спиной на горячие кирпичи.

— Много ли сена навозил? — спросил Васька.

— Много, — сказал дед. — Хватит пока. Да завтра опять ехать надо. Василиса-то в жару вся лежит, некому возить.

Дед вздохнул.

— Много ли сена навозил? — спросил Васька.

— Бабы подоят какие-нибудь. Недоеную-то ведь не оставят.

Дед притих, отогрелся, видно, да, может быть, и задремал: сморило после мороза в тепле. Васька потолкал его в плечо.

— Чего тебе-ка? — спросил дед.

— Не пойдешь сторожить-то?

— Надо идти, парень. Давай поедим чего-нибудь.

— Давай.

Они поели картошки с квашеной капустой. Человек Васька насчет еды был неприхотливый, что дадут, то и ест. Да еще нахваливает. Поели, кваском запили, крякнули — и сыты. Сыты ли, голодны, а больше нет ничего.

Ушел дед. Васька остался один дома. Он сел к окошку, пытаясь хоть что-то рассмотреть на улице. Но там, как и вчера, гудела дикая белая тьма. «Занесет весь дом, — подумал Васька. — Навалит сугробы до самого неба. Как тогда? Отец, буди, придет с войны, так вызволит».

Васька улыбнулся, но потом подумал: а вдруг его там убьет? А он его даже и не видал живого, только на фотокарточках.

Васька видал отца, но не помнил этого, мал сильно был. Когда отец уходил на войну, бабушка говорила, тот взял Ваську на руки и крепко обнял.

Белым-бело. Не успеют люди тропку проделать до колодца, утром глядь — нет никакой тропки, ни колодца, все занесло.

Куда идти Ваське? Много не находишь по такому снегу. Вот и сиди дома. Хорошо хоть дед рядом. Он уже не возил сено, потому что почти все вывезли. Председатель объявил аврал, всех людей с других работ послал возить сено и даже сам ездил. Получилось что-то вроде субботника. С кормами в колхозе стало полегче.

Нынче бабушка ушла трепать лен, а дед с Васькой остались дома. Сначала дед ничего не делал, только сидел на лавке да зевал от скуки, потом вспомнил, что надо ему Васькин валенок ушить. Стал сучить дратву. У него была одна рука, однако дратву он сучил ловко, даже борода не мешала.

Сидит Васька на лавке. Возьмет да и станет смотреть на дедов нос. А нос у того, что сапог, очень большой и какой-то самостоятельный. Потом Васька посмотрит на дедовы уши рассмотрит шею, которая вся изрезана глубокими морщинами, будто кто-то ее складывал, складывал гармошкой да и не разгладил потом.

Так и сидят друг против дружки, старый да малый. Печка гудит, поленья еловые стреляют. «Не приведи господь, — сказала бы бабушка, если бы она была дома, — как бы сажа в трубе не загорелась». А дед даже внимания не обращает. Дратву в иголку вдевать стал.

Сумерки вдруг забрезжили в избе. Глянул Васька в окошко, а на улице все посерело, как мышь. Только снег еще белеет из этой серости, словно сахар.

Дед пыхтит над валенком. Посмотрел Васька в угол избы, и показалось ему, что там кто-то есть. Там вон, около хомута. Ишь ты, скрипнуло половицей. Васька вздрогнул и придвинулся к деду. Но потом все-таки пошел за печку проверить. Пусто там, один только хомут висит на спице да веревка.

— Дед, а домовой-то есть?

— Враки тебе.

— А бабушка говорила, что есть.

— Кто его видел?

И дед смеется без голоса. Он почему-то никогда не смеется громко, а все шепотом. «Какой ты еще глупый, Васька, — подумал дед. — Совсем дурень».

— Может, кто и видел, — сомневается Васька.

— Никто не видел, — упорствует дед. Сам он не верит ни в бога, ни в черта, ни в домового, да только помалкивает, чтобы бабушку не сердить. Еще в германскую войну забрел как-то к ним в окопы солдатский агитатор и заявил: «Религия — это хуже вина, ребята». Нет-нет да и вспомнит старик про этот случай.

Васька лукаво улыбается и спрашивает:

— А что домовой ест? Картошку?

— Отвяжись, христа ради! — серчает дед. А сам просто не может иглой попасть в дырку, которую он просверлил в валенке шилом.

Но вот уж совсем смеркнулось. В углу темно, за печкой шуршит. И Ваське становится совсем невмоготу сидеть. Он еще ближе к деду.

— Что бабушка-то не идет у нас? Хоть бы лампу зажгла.

— Да ведь придет, никуда не денется.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что корову доить надо.

— Чего доить-то в потемках. Много ли видно в таких потемках, — рассуждает Васька. — И вчера молоко опрокинула.

— Не знаю я ничего, — бормочет дед, щупая иглу в валенке.

— Дед, а ты читать умеешь?