Но они пропали. И Викентия обуял страх. Он проснулся в поту у себя на кровати и подумал: «Неужели я слепой? Вот уж, ей-богу, ерунда. А может, они имели в виду внутреннюю слепоту?»

Между тем в сенях затопало, и появился Иван Данилыч. Викентий свесил босые ноги с кровати и улыбнулся вошедшему.

— Здорово, Викентий!

— Привет!

— Собирайся-ка давай.

— Куда это?

— Дорогу делать. Субботник у пас.

— А зачем?

— Как это зачем? Давай бери лопату, пошли.

— А я к реке идти собирался.

— Река не убежит.

Дорогу делать пришли хотя и не все, но многие из пестровцев. И Танька пришла, и Зинка, которая все время зевала. И мужиков достаточно. Председателева машина тут же стояла в тени ольх.

Речка Ольховка мурлыкала под мостом, как котенок, мужики сидели под пихтой, курили да разговаривали. Не о дороге, правда, а о том, как у Митьки сорвалась вчера щука с весло размером.

— Это та самая щука, — сказал Никон. — Она в этом плесе всегда живет. Какого-то года запуталась у меня в сетях, дак замотал я ее и веревкой связал. Батюшки, как взовьется, проснулась, видно, шельма, и лодку опрокинула. Схватился я за лодку, едва не утоп.

— Та самая, — согласился Иван Данилыч. — Та самая, которая у дедушки моего теленка утащила.

— Ври давай, — сказал Никон. — Как это утащила?

— За ногу, как еще! — рассердился вдруг Иван Данилыч.

Но тут не дали ему доврать, все снялись со своих мест, чтобы посмотреть, как самосвал вывалит камешник на дорогу. Вывалили, получилась большущая куча, и все кинулись на эту кучу с лопатами и раскидали ее вмиг по дороге. И уж снова хотели уйти под пихту беседовать, как прилетел трактор с тележкой, в которой поблескивал влажный камешник.

Председатель поехал за бульдозером, так как тот чего-то замешкался. До позднего вечера делали дорогу. И Викентий среди людей.

Дома он с удивлением рассматривал волдыри на ладонях, а пенсионерка Елисавета заметила:

— Надо было рукавицы надеть.

— Ничего, — сказал Викентий. — Пускай.

Приближались праздники, какие-то суеверные пестровские праздники. Дивная девушка прогарцевала тут на жеребце мимо Викентиева крыльца. В сапожках была она, в белой-пребелой блузке, из которой вздымалось смуглое каленое тело. Викентий так и вздрогнул. А тут Елисавета случилась на крыльце, вышла с помоями.

— Ты чего тут ездишь мимо крыльца-то моего? — в шутку забранилась пенсионерка. А тут и Егориха подхватила костыль, сама в старых валенках, бежит, кричит:

— Держи ее, держи цыганку эдакую! Держи, Елисавета! Ха-ха-ха! Здравствуй, Анюта!

— Здравствуйте! — отвечала всадница, да таким густым голосом, что Викентий второй раз вздрогнул. И ноги свои длинные подобрал, неловко стало за свои ноги.

Анюта весело болтала с бабами, а Викентий таращил глаза. «Ну и девушка», — изумлялся он. Глаза у всадницы были синие, а черные волосы коротко острижены.

«Вот хорошо, что есть такая девушка на свете, — опять подумал Викентий. — И на лошади ездит. Это тоже хорошо. И голос такой басовитый, не писклявый».

Зыркнула всадница на Викентия, попрощалась со всеми и ускакала галопом.

— Вот цыганка, — сказала Егориха с улыбкой, — Гли-ко, леший ее носит как.

— Да ведь лучше парня всякого на лошади сидит, — одобрительно сказала пенсионерка Елисавета. — А ты, Викентий, умеешь ли на лошади-то?

— Не пробовал.

Бабы стали говорить, что, мол, нынче все больше на колесах молодежь, на мотоциклах летают. Один треск да дым от этих мотоциклов. Ну да ведь зато сена не едят.

А Викентий вспоминал. В какие-то далекие поры, весна вот как случится, так и идет Викентий с Николкой на огород лук мороженый искать. Он сладкий, мороженый-то лучше сахару. Найдут луковицу и тут же схряпают.

И утечет Викентий по реке вдохновения вспять, в свое прошлое, где все сказка и все правда, и станет он снова маленьким мальчиком. Как хорошо опять стать маленьким, где даже обиды и горе в каком-то призрачном, золотистом солнце. И ему кажется, что на всю жизнь он остался босоногим деревенским мальчиком, одетым в рубище и выброшенным в теперешнее бойкое время, где все блестит, и сверкает, и торопится…

У соседки Елисаветы волки съели козу. Стояла мокрая, дождливая весна, без солнышка, с туманами и слякотью. Правда, снега уже не было на полях и в деревне, но на земле ни единой зеленой травинки.

Соседка выпустила голодную козу в поскотину попастись. А тут пришли волки, и делу конец.

Викентий не любил тогда Елисавету и козу ее тоже не любил. Елисавета была строга, к нему, а коза у нее вредная, бодливая, не давала проходу парню — ни с крыльца сойти, ни домой попасть.

У Елисаветы было трое детей, а теперь без молока. Трое детей и сама, тощая, исхудавшая. Все жили за стеной.

Викентий вставал рано, перебирался на печь, которую бабка уже затапливала. И вот он немножко подремлет, пока кирпичи не накалятся, проснется от жары и начинает петь, орать. Тут Елисавета и кричит у себя за стеной.

— Чего орешь?! Замолчи сейчас же!

Видишь, волки съели у нее единственную дойную козу, а тут еще Викентий орет, полуночник. А ему хочется поорать, потому что выспался и ничего не болит, но боязно Елисаветы. И он умолкает. Смотрит, как тараканы шевелят усами в щелях.

«Что за маразм — тараканов вспоминать? — думает Викентий. — Но куда их денешь, если они были? Если лезут в голову?»

Или вот бабка несет охапку мерзлых поленьев. Прижимает их к себе, как дите, потом с грохотом бросает под шесток. Тут под шестком и угли стоят в большом расколотом горшке, обвитом берестой, чтоб совсем не развалился. Угли в хозяйстве тоже надо. Как самовар вскипятишь без углей? Все еще помнит Викентий, что ладони и пяльцы у бабки все в трещинах, только подушечки на пальцах мягкие. Но уже смутно помнит.

Зимой мороз. На двор ходить ночью — весь закоченеешь, К утру изба выстынет, и вот опять топи печь, да вари щи, да хлеб стряпай на семью.

Где-то там война. Отец на войне, и его могут убить. Викентий тогда ничего этого не понимал, ни войны, ни отца.

Зимой обрастал волосами, нос вытирал рукавом, а когда простужался, ему давали жженый сахар. А если болел живот, то ложился животом на горячие кирпичи. Вот тебе и все лекарства.

Но настоящую пытку вытерпел он, когда муравей заполз ему в ухо. Находчивая старушка, бабка его, и тут помогла. Налила в ухо чайную ложечку воды, и злодей муравей утонул.

Это была жизнь дикаря, жизнь в потемках. Все заглохло, все приостановилось, и будто покинутые они, вся деревня. Ох и длинны зимние ночи! Спячка, настороженная спячка и ожидание страшного. Что там на войне?

И вот опять Викентию лезет в голову коза, которую задрали волки, тараканы, лучина и деготь, которым бабка Дарья смазывала сапоги, взявшиеся бог знает откуда.

А то, что ни одного мужика в деревне не осталось, и зверь осмелел, некому пальнуть по волку, и он может бегать по деревне и драть козу, чего тут об этом говорить.

К счастью, Викентий не голодал, кусок хлеба всегда был, да и картошка тоже была, много ли ему надо поклевать? И это уж чистое везенье, что родился он в темной дыре, где кругом один лес, богатый ягодами и грибами, рыбные река и озера.

Ходили, правда, нищие. Но и у тех всегда была краюха хлеба или несколько вареных картошек. Подавали люди.

Викентий рос дикарем. Все его детские забавы были нехитрые, бросал камни в поскотине, катал колесо, строгал ножом палку, весной делал свистульки, а зимой в морозы сидел у окошка да смотрел, как скачет на помойке ворона, ищет себе поесть. И ему жалко было эту ворону. Она бездомная, ей холодно и неуютно среди белого трескучего мороза. А он тут в тепле. Сидит на лавке и смотрит в окошко да слушает, чего там судачит бабка. Это был и театр его, и кино, и книги, и вся жизнь. А другой и не было.

Вот сидит и ломает себе голову, отчего заводятся вши. Тогда, в те времена, они заводились и бегали в волосах, как рысаки. Беда с этим делом. Ведь мыла-то не было.