— Бабушка-а!

Но ветер относил его крик. Время опять растянулось для него, а может быть, прошло всего пять минут. Все забыли о нем, он один, навсегда теперь один. И как это страшно.

Но кто-то брел к нему по реке, и он затих. Это была Катька, Катерина, утонувшая потом. Вода доходила ей до плеч. Она держала скомканное платье над головой.

— Чего орешь-то? — сердито сказала она. — Пошли, переведу.

Он доверчиво подал ей руку. Они достигли середины реки и вернулись обратно, потому что не нашли брода.

— Сиди тут, — сказала Катька. — Я вернусь. — И ушла искать брод.

Он послушно сидел на берегу и тихо лил слезы.

Бабушка плыла к нему в большой лодке, широко, по-мужски взмахивая веслами. Нос лодки с шорохом вошел в мокрый песок.

— Испугался? — ласково спросила она, гладя его по голове шершавой рукой.

— Испугался, — сказал он, уткнувшись лицом в ее мягкий живот.

— Ну не бойся, не бойся, — тихо говорила она. — Не плачь ужо.

— Я и не плачу. Все оставили меня. — И он заревел еще пуще.

— Ну полно тебе, полно.

И кажется, она сама заплакала.

А Катька так и не нашла брода, ее далеко унесло, хватились вечером, да уж поздно. Викентий так и оцепенел от этого известия, а душу его прищемило на всю жизнь.

И опять, видишь, пришло лето. И Викентию было необыкновенно то, что опять лето, и он снова в деревне.

Но вот кончился у него запас крючков, и он подался за ними в город.

С автобуса ночевал ночь у родной тетки Марьи. Тетка спала на двух перинах, и сама, мягкая и толстая, была вроде бы третьей перины. И он вспомнил, как бабка говаривала про тетку:

— Экая мягкая, чего ей доспеется.

В комнате было душно, а на улице тарахтел мотоцикл. Викентий ворочался на полу, и не спалось ему.

А наутро поехали в райцентр, где была церковь, и какой-то праздник, и тетке надо было молиться и ставить свечки.

Задрипанный автобус почти с одними богомольцами катился по холмам, а на самых крутых местах останавливался, духу, видимо, у него не хватало, шофер двигал скоростями, у автобуса внутри скрежетало, и начинало гудеть тонко, все тоньше и тоньше, и вдруг обрывалось совсем. Старушки, светясь и телом и душой, обмирали. А вдруг транспорт не въедет на гору или покатится вниз и убьет их всех без последнего причастия. Некоторые из них, самые, наверное, грешные, вопили:

— Васька-а! Сатана! Дьявол! Убьешь ведь!

Васька оборачивался и ржал, как лошадь:

— Не боись, крещеные!

«А вот я в бога не верю, — почему-то подумал Викентий. — Мир состоит из атомов». И он снисходительно посматривал на старушек этаким петушком с гребешком. И вдруг с холма увидел церковь. Как будто куда-то плыла она с колоколами и звоном по зеленому лесу.

У автобуса перестало внутри тонко гудеть, и он уж так просто покатился вниз.

«А ведь неладно я живу, — подумал Викентий. — Живу, живу, а потом вдруг меня не станет». Но не грустно ему было от такой мысли и невесело. Ему показалось, что и он такой же теперь, как эти старушки, смирнехонек сидит, и даже улыбается по-старушечьи, и сердце у него старушечье, едва тепленькое, недоступное ни любви, ни страстям.

Автобус летел вниз, к церкви, и скоро остановился у деревянной будки автостанции. Они с теткой долго шли по деревянным мосткам и пришли в один дом.

Горбатый старик сидел на табуретке с ребенком на коленях.

— Здравствуй, Григорий, — сказала, ему тетка Марья.

И поцеловались они. Старик засуетился. Потом пришла его старуха, родная сестра бабушки Викентия. Тот видел ее впервые и сильно удивился сходству: «Вот ведь как похожа на бабушку. Будто сама бабушка появилась». И ему стало даже как-то нехорошо.

Вскоре тетка отправилась в церковь, и Викентий за ней, немало удивляясь самому себе.

Там он увидел два гроба. И узнал в одном вроде бы Ивана Данилыча. И вздрогнул: «Когда это он?»

Голова все кружилась и поташнивало от сладкого дыма. «Вон лежит сплавщик Иван Данилыч, — подумал он. — А там баба, еще совсем молодая. Что бы это с ними такое случилось? Видишь как, померли оба». А тетке он сказал:

— Смотри. Иван Данилыч в гробу-то.

Тетка удивилась сильно и долго, хмуро разглядывала Ивана Данилыч а.

— Да он ли это? — сказала она.

— Кто ж еще, — отвечал Викентий.

— Нет, не он, — не согласилась тетка. — Не похож.

— Ну вот еще, — заспорил Викентий. — Я-то знаю Ивана Данилыча.

Очень нехорошо было Викентию. Он еще раз вздохнул и с облегчением вышел на свежий воздух вслед за своей теткой.

А вечером (вечер был тихий, ибо райцентр этот — месте тихое, в лесу) хлебал Викентий свежие огурцы в квасу да пил свою рюмку водки, чокаясь с горбатым Григорием, с теткой Марьей, с бабушкиной сестрой.

В конце концов понадобилось Викентию во двор, пошел он вроде бы потом погулять. И то ли шумело у него в голове от переутомления, то ли небо было шумное. Пошел он вроде бы погулять по деревянному тротуару, то есть по мосткам, как их здесь называли. Тук-тук. Тук да тук…

Вот уж ночь так ночь в райцентре, влажная и какая-то мигающая, будто влажный глаз всегда задумчивой лошади. Лес вон темен, как монах. А деревянный тротуар зыбкий, чудно — как палуба. И мотоцикла не слыхать.

И пьян и не пьян Викентий. «Ну и глушь, — подумалось ему. — Все тут спят, и никто не гуляет». Потом он посмотрел на звезды: на месте ли они. Звезды были. И подошел к церкви. Свечки там все еще горели, Дверь приоткрыта. Тихо. И он вошел.

Иван Данилыч лежал на своем месте, куда его положили, но с открытыми вдруг глазами.

— Вот те раз, — удивился и обрадовался Викентий.

— Закрывай дверь-то, — сердито сказал Иван Данилыч. — Да иди сюда.

— А ты чего? — пробормотал Викентий торопливо. — Ты чего тут? Зачем?

— А ты не видишь зачем? — сказал с усмешкой Иван Данилыч. — Ну-ко подыми меня, чтоб я сел. Всю спину отлежал, парень.

Будто так и надо. Так и надо подымать покойника, чтоб тот сел. Однако помог.

Иван Данилыч свесил ноги в новых ботинках. А сам все был серьезен и ничего не объяснял. Потом он закурил у Викентия и стал что-то шарить возле себя.

— Где кепка-то моя? Ты не видал кепки, Викентий?

— Не положили, наверно.

— Так, — согласился тот. — Верно. Кепки-то ведь не кладут.

Странен был Иван Данилыч в своем черном костюме. Странен и оттого, что вот помер и теперь разговаривал с Викентием опять, как и при жизни. И нисколько не переменился характер его.

— Нинка! — вдруг гаркнул он. — Вставай! Чтоб тебе пусто было. И на работе, поди, все лежишь.

Баба взвилась со своего места:

— Тьфу тебе, окаянный! Орешь-то как. Креста на тебе нету.

— Нету, — согласился Иван Данилыч.

— Вот бы никогда не подумал, что такое вот, — сокрушенно покачал головой Викентий.

— А ведь ничего не известно, — сказала Нинка, всплакнув. — Ничего не известно, Викентий, как оно в жизни-то повернется. А я в эту зиму таких поросят вырастила, уж таких поросят. Ну-ко, ведь премию дали. В район ездила делиться опытом, в газете писали… Денежки-то мой Федя как пить дать пропил.

— И правильно сделал, — прогудел Иван Данилыч.

— Молчи уж. И помер, а все ума не прибавилось.

— Ну, Нинка, ты у нас известна, — он махнул рукой.

— Ох, пьяница какая, — сказала Нинка и опять заплакала, — Ведь и спасать-то когда полез в воду, выпивший был. Так и утащило под бревнышки, так и утащило обоих.

— Под бревнышки, — задумчиво повторил Викентий. — Что ж, бывает.

Иван Данилыч затянул было песню, но умолк и пошел вон из церкви.

А потом, будто бы утром, церковь наполнилась богомольцами. А Викентий лежит на месте Ивана Данилыча, и ему страшно. Он хочет бежать как-нибудь потихоньку, но старушки ласково удерживают его. А он уже кричит в голос:

— Я неверующий! Что вы ко мне пристали? Не хочу!

А те ему:

— Да ведь и неверующие умирают.

— Я живой! Вы с ума сошли! Я живой!

Он вырывается из старушечьих рук, бунтует, плачет: да живой я, что же вы со мной делаете! Я жаловаться буду!