Хунган живет во вполне приличной по меркам Котону, да и всего Бенина, просторной квартире – хотя мебель здесь очень старая и везде какие-то непонятные салфетки и скатерти ярких цветов, сухие травы, медные тазы. Ару вручает ему бутылку ирландского ликера, которую Артур привез с собой – хунган к этому напитку очень неравнодушен. Он лыбится, показывая щербатые зубы и в качестве ответной любезности достает испанский джин и даже относительно чистые стеклянные стаканы. Прогресс, думает Артур, делая вид, что пьет. «Очень дорогой считается напиток, это большая честь», – шепчет на ухо Ару, и Артур чуть не выплескивает джин себе на рубашку.

«Он согласен, чтобы мы остались на сантерию, – шепчет Ару снова, и Артур вздыхает. Наконец-то.

День уже клонится к вечеру, когда в квартиру хунгана начинает набиваться народ. Больше всего это похоже на подготовку к какой-то разнузданной тусовке, и Артур уточняет у Ару, действительно ли сантерия будет проходить здесь, прямо в квартире. «Да, да», – радостно кивает Ару.

Хунган тем временем готовит себя для обряда, и когда он выходит к ожидающим его людям, Артур его просто не узнает: теперь это не пьянчужка со щербатой улыбкой, а где-то даже величественный, мощный старик в национальной разноцветной одежде, с браслетами на запястьях рук и щиколотках – из металла, кожи и просто шнурков.

Все рассаживаются в круг, молодая негритянка начинает обходить гостей с бутылками рома и мутного пальмового самогона и стаканами, и все тупо начинают пить. Откуда-то из угла разносится барабанная дробь, которая становится все более резкой, все более громкой, обретает жутковатый ритм, потом появляется шест, который каким-то непонятным образом втыкается в пол. Все поднимаются и начинают плавно подходить к шесту, что-то напевая, постепенно шаг переходит в подобие танца, и тут Артур внезапно понимает – а ведь вот оно, началось! Он уже пьян, ему не удалось избежать рома, как не удалось раньше все же избежать и джина, и сейчас реальность смазанная, она мягко обнимает его, и даже тамтамы не раздражают, а наоборот – от них немного хочется спать…

Как во сне, борясь с потяжелевшими веками, Артур видит густой дым, который исходит от черных свечей, видит, как хунган на пару с той же самой красивой негритянкой молодцевато двигается, разливая вокруг шеста воду тоненькой струйкой из кувшина, потом посыпает пол мукой и чертит на муке костлявой рукой с ветвистыми венами знаки лоа – веве. К тому времени все вокруг уже пляшут вовсю, кто как, одни – плавно покачивая бедрами и изящно вздымая руки над головой, другие – дергаясь в рваных экстатических движениях и закрыв глаза. И мужчины, и женщины разогреты и возбуждены, их щеки пылают так же, как пылают свечи, а потом Артур с легким ужасом и восхищением видит, как прямо посреди комнаты загорается настоящий костер – но он уже не в том состоянии, чтобы выяснять, насколько этот костер безопасен, ему не до того. Он не танцует, он лежит в углу в каком-то ветхом кресле, вроде бы поодаль от центра обряда, но он включен в него, все в нем начинает дрожать, и горячо в животе, и, о черт, он чувствует нарастающую эрекцию…

Барабанщики дубасят по своим тамтамам все яростнее, они тоже вошли в раж, плывет дым от свечей, комната наполнена запахом благовоний, от которых голова кружится и болит, и Артур вспоминает Имса, не может не вспоминать, все неутоленные фантазии, все забытые эмоции снова воскресают, да они никуда и не уходили. Ему кажется, Имс сейчас с ним, обнимает его, гладит, что он – в этой жаре, этих запахах, этом дыме и даже музыке барабанов, которое заставляет в такт вибрировать сердце.

Артур слышит со всем сторон вопли, гомон нарастает, он, сделав усилие, открывает все же закрывшиеся сами по себе глаза и видит в узловатых руках колдуна петуха, который вполне еще жив и смотрит на все окружающее, как кажется Артуру, с ненавистью, хотя, конечно, какая ненависть у петуха?

Артуру внезапно его страшно жалко, и он даже пытается отвернуться, но не успевает – хунган молниеносным движением выхватывает из-за пояса огромный мачете и с жизнерадостным криком сносит голову бедной птице. Голову старик торжествующе поднимает вверх, а обезглавленное тело петуха не падает на пол, как ожидает Артур, нет – оно бешено удирает от хунгана и несется прямо на Артура с космической скоростью, влетает в его колени и только потом падает, разбрызгав по пути, кажется, пинту крови и конечно, кровью обмазав и Артура – как ему кажется, от пояса до пяток.

Хунган кричит в еще большем экстазе, и тут начинается совсем уж дьявольская свистопляска: танцы превращается в оргию, все обнимаются, лапают друг друга, сосутся, обливают алкоголем и обмазывают мукой из кувшинов, многие падают на пол и бьются, словно в эпилептическом припадке, а Ару пьяно бормочет что-то насчет особой склонности лоа, пока Артур бессмысленно пытается растереть по брюкам петушиную кровь. Его мутит, ему жарко, черные глаза хунгана наблюдают за ним, но это не самое страшное – Артуру совершенно точно кажется, что за ним наблюдает кто-то еще. Кто-то далекий, сильный, ужасный, необъяснимый. Ему кажется, что теперь он помечен раз и навсегда.

Ему удается вырваться на воздух, в абсолютный мрак, если не считать россыпи мелких и ярких звезд на далеком небе, и он закуривает, едва удерживая в трясущихся руках зажигалку.

Ничего, успокаивает себя Артур, не в силах унять дрожь, когда-нибудь он вспомнит обо всем этом с улыбкой, там, в Париже, где в вазе будут лежать красивые раковины, а на стене – висеть маска вудуистского шамана. Потом он будет только рад, что поучаствовал вот в таком вот приключении, что пережил острые эмоции. Ведь жизнь коротка, как там говорил Имс, нечего трепать нервы, нечего бояться, надо жить здесь и сейчас.

Но именно здесь и сейчас происходит нечто ужасное, и Артур не может объяснить собственный ужас.

Может быть, это опять его голова, может быть, его бедный мозг снова вышел из строя, а может, это все алкоголь, наркотические благовония, тамтамы, гипнотические способности колдуна и острая, острейшая, режущая тоска от разлуки с человеком, который впервые смог его сделать своим.

«Имс, – бессильно думает Артур и прячет в ладонях лицо, неведомо от кого в этой кромешной темноте, рискуя поджечь волосы о сигарету, – Имс».

Но Имса он никогда больше не увидит, он знает, никогда.

Он так убежден в этом, что через неделю, бесцельно сидя в ресторанчике и делая заметки в огромном блокноте, все еще в ожидании зова лоа озера и уже немного отойдя от шока, связанного с кровью петуха, он минут десять пялится на загорелого мужчину в голубой рубашке, весело переговаривающегося о чем-то с обычно угрюмым барменом. У мужчины широкие плечи, татуировки на руках, много амулетов поверх рубашки и в виде браслетов на запястьях, красивые пальцы. Он стоит к Артуру спиной, слегка набычившись, но даже когда оборачивается, Артур некоторое время продолжает его разглядывать бездумно, погруженный в сонное равнодушие.

И вдруг в животе рождается кусок льда, который постепенно затапливает все тело, катит тошнотворный холод к ногам и сердцу, и Артуру кажется, его сейчас хватит паралич, он уже не может пошевелиться.

Имс поворачивается и смотрит прямо на Артура, снова без улыбки и даже с каким-то злым огоньком в глазах.

Артуру нестерпимо хочется бежать прочь, перескакивая через столы и стулья, как в фильмах, но он только закрывает глаза.

Зря, зря он не верил.

Лоа были благосклонны к нему.

Глава 7

Артур улетел в Бенин, а Имс летит в Лондон.

По идее, Имсу нечего делать в Лондоне, зато куча дел в Париже и Амстердаме, но он проводит половину суток в самолете, с пересадкой во Франкфурте, и, чертыхаясь про себя, стоит в толпе пассажиров и ждет свою сумку. Черная багажная лента ползет еле-еле, люди бросаются к своим чемоданам как будто утерянным и заново обретенным блудным детям.

Имсу мучительно хочется курить, но забиваться в прозрачный аквариум курительной комнаты аэропорта – спасибо, увольте. Это слишком похоже на газовую камеру, и не потому что внутри чересчур много дыма. От длительного перелета у Имса сводит мышцы шеи, у него ноет висок, противно и невыносимо. Родину Имс не любит чуть меньше галантного Парижа, но это вовсе не означает, что визиты на родные берега приносят ему хоть чуть-чуть удовольствия.