Артур думает, что опоздал, что сеанс окончен, что хунган уже ушел, но когда вступает под навес, видит его – сморщенного, как финик, совсем крошечного, похожего на паука, с бамбуковой палочкой, продетой через нос, и белым гримом на лице, катастрофически комического.

Хунган смотрит на него оценивающе и звонко щелкает языком.

– Заговор на смерть? – буднично интересуется он, как будто спрашивает, какой сорт сыра будет брать Артур и сколько вешать в граммах.

– Что? – Артур вздрагивает, отшатывается и неловко вытирает пот со лба. – Нет, нет, что вы… Приворот. Любовный приворот, – едва выговаривает он нелепые слова, больше подходящие для какой-нибудь зареванной девицы. – Вот, – он вытаскивает мятую рубашку, всю в бурых пятнах крови, и тут хунган как-то сладко щурится.

– Хорошо-о, – напевает он. – Это очень хорошо-о. Будет тебе кукла, белый. Самая замечательная и правильная кукла.

***

Дорогу назад в деревню Артур помнит смутно, точно возвращался очень пьяный. Все сливается в памяти в один ком – гудение самолета, гул в ушах, такси в городе, потом лодочник, напевающий какую-то ужасно заунывную песню, которая мучила Артура своим бесконечным рефреном…

Едва успев ополоснуться под душем, он проваливается в тяжелое забытье, будто бы его накачали каким-то паленым самогоном, и, кажется, его организм рискует вовсе не проснуться, но все же делает усилие, и Артура выталкивает на поверхность багровой черноты, в которой он плавал всю ночь. Голова раскалывается, глаза опухли, ссадины на плече, кажется, воспалились, судя по ощущениям…

Классно съездил на колдовской рынок, нечего сказать. И даже ведь ничего с собой не привез – ни записей, ни фотографий, ни сувениров, все из головы вылетело.

Впрочем, нет.

Привез.

Артур рывком садится на кровати, и в голову начинают лезть полузабытые образы, как будто бы это случилось не вчера, а сотню лет назад.

В сумке у него, на самом дне, завернутая в темный лоскут грубой холщовой ткани, лежит грубо вырезанная из черного дерева кукла, чьи нелепые черты напоминают Артуру кое-кого, хотя, конечно, это только игра воображения. На груди у куклы разведенной в вине кровью намалевано сердце, которое было пронзено длинной иглой, накаленной на огне. После этого Артур, кажется, потерял разум ненадолго и обрел его только здесь и сейчас, ранним утром, если судить по положению солнца. Едва начался рассвет.

Артуру иррационально кажется, что он совершил какое-то страшное преступление, причем по глупости. По какому-то злому навету, по наваждению, нашедшему на него внезапно и бесповоротно среди тысяч колдовских штучек, этих зловещих и хищных вещей.

Когда он пытается подняться, в виски точно кто-то стреляет разом из двух пистолетов. Артур стонет, не в силах сдержаться.

Кто-то рядом хмыкает и насмешливо интересуется.

– А я погляжу, этнографы нынче отрываются без всякого стеснения? Ну и ученые, однако, пошли, что за разврат… Где твои духовные скрепы, Арти?

Артур распахивает глаза – насколько он вообще может это сделать сейчас.

Имс возмутительно свеж, чисто выбрит, бодр, весел, и бледно-васильковая рубашка ему очень к лицу. Сидит и жует какие-то орешки. Цвет лица у него великолепный даже в сизом отблеске рассвета.

– Ты вернулся… – беспомощно скрежещет Артур сухим горлом и протирает воспаленные глаза.

– О да, – кивает Имс. – Не сразу тебя разыскал, но вот я здесь. Оцени, я еще вчера развлекался в европейских казино, а сегодня уже – вот на этой грязной луже. И она мне категорически не нравится. Гнилое какое-то место. Может, и ты уже подгнил за эти три недели, что меня не было, а, Артур? Судя по твоему виду, очень даже.

Что-то не дает Артуру покоя в этих словах, но он так счастлив, что отмахивается от некой назойливой, но никак не оформляющейся в слова мысли.

– Я рад, что ты вернулся, – говорит он и улыбается.

Имс улыбается в ответ и пересаживается на кровать, а потом крепко берет Артура за затылок и притягивает для поцелуя.

Корявая кукла в крошечном платьице из лоскута Имсовой рубашки, с кровавым сердцем и нелепыми волосами из конской шерсти тоже улыбается, словно ей разрезали рот от уха до уха, но никто этого не видит.

А кровь-то ведь была не Имсова, вдруг как-то очень четко понимает Артур, упиваясь вожделенными вкусом и запахом губ и кожи. Он вовсе не был ранен в тот вечер.

Кровь была не убийцы, а убитого.

В голове у Артура совсем мутится.

Что же он тогда наделал?

Глава 9

Раннее-раннее утро, занавески на окне задернуты плотно, и все же между плотными коричневыми полотнами – розовая дрожащая полоса света. Оглушающая тишина, даже птицы еще не орут, наверное, солнце еще только продирается сквозь густой тропический лес, куда выходят окна спальни. Артур, сгорбившись, сидит на краю кровати спиной к Имсу, и этот свет дрожащими пятнами ложится ему на плечо. Как следы поцелуев, думает Имс. На контрасте все остальное кажется черным и как будто теряет контуры, растворяясь в окружающих сумерках.

Между розовыми и черными тенями спина Артура – словно неловкий рисунок тушью, трогательно-угловатый, неловкий и пронзительный.

Артур сидит так уже час, не меньше. Иногда он начинает раскачиваться вперед-назад, совсем чуть-чуть, едва намечая движение. Имс тихо лежит под простыней и следит за собственным дыханием: легкий вдох и длинный медленный выдох, и пауза между ними на долю секунды. Артур не должен заметить, что Имс за ним подглядывает. Когда Артур знает, что Имс на него смотрит, он совсем другой. Тогда у него осанка балерины, непроницаемое лицо, и он весь – сплошь сборник язвительных комментариев, за исключением тех моментов, когда они трахаются.

Хотя это преуменьшение. Сильное преуменьшение.

Имс приехал десять дней назад и на следующий же день заставил Артура переехать из дурацкого отеля, где любой жилец на виду, как мартышка в клетке, на виллу в старом квартале, где остановился сам. Артуров отель при первом же взгляде вызывает у Имса головную боль и приступ тошноты – настолько паршивые подделки под старину до этого встречались Имсу только в Европе. Вилла тоже не образец чистоты стиля, но это хотя бы настоящий восемнадцатый век, и пусть особняк слегка заплесневел, зато он находится в глубине большого заброшенного участка, так густо заросшего буйной растительностью, что его почти не видно с улицы. С тыла на виллу наступают джунгли, и похоже, что владельцы не расчищали своих владений примерно с момента постройки.

Имс балдеет: вокруг нет никого, и единственный живой человек, кроме него самого, – это Артур. На третий день Имс ловит себя на мысли, что люди вообще сгинули с концами, и, кроме них, с Артуром больше никого нет. Вообще.

Имс не углубляется в размышления, ему просто нравится, что они одни на целом свете. Даже не так – ему нравится, что рядом с Артуром нет никого, кроме него.

Если же углубляться в размышления, то придется признать, что Имс бы с большим удовольствием в принципе исключил контакты Артура с кем-либо еще. Не выпускал бы никуда, запер бы, оставил себе, чтобы Артур видел только его, говорил бы только с ним, думал бы только о нем.

Артуру не нужен никто, кроме Имса. Просто Артур еще этого не понял, но Имс уверен – много времени ему не понадобится. Может быть, сейчас Артур еще не готов это признать, Имс чует прямо-таки кожей, как внутри Артура идет война, но результат все равно будет один, в этом нет ни малейших сомнений.

И это, конечно, не любовь. Имсу смешно, когда он думает про любовь и всю чушь, которую принято накручивать вокруг этого понятия. Это – намного сильнее, важнее, значительнее, это то, без чего нельзя жить дальше. Это – взаимная необходимость, когда ни один не выживет без другого. Артур этого еще не понял, но Имс согласен потерпеть. Внутри него тикают невидимые часы, и он знает – ждать осталось совсем чуть-чуть.

Большую часть этих десяти дней они проводят в постели. Это не считая ночей. Днем Имс едва-едва находит в себе силы выйти, и то только потому, что ясно, как белый день, – ни один посторонний человек не сунется на виллу, а на нем все же висят обязательства. Однако каждый раз, когда Имс находит в себе силы оторваться от Артура и выйти в город, он сначала ощущает прилив раздражения, и только потом его будто обдувает свежим ветром и в голове проясняется: и тогда Имс снова получает удовольствие от толпы на улицах, от пестрых зданий, от взглядов проходящих мимо женщин и от виски – он всегда заворачивает в какой-нибудь бар, прежде чем вернуться и снова утонуть в сладком омуте прогнившего французского особняка с покосившимися колоннами портика.