— Ладно. — Он сглотнул слюну. — Джип мы вам не дадим. — Зато тут имеется фрицевский транспортер, броневой.

— Бронированный, — поправил его Борович.

— Это его наша пушка раздолбала, — продолжал русский. — Но ездит. В мотор не попало. Правда, вот одного борта нет.

— Ладно, давай. — Мищук плюнул себе в руку и вытянул, чтобы тот прихлопнул.

Должно быть, русский был поляком по происхождению, потому что тоже плюнул и прихлопнул. Потом он повернулся и крикнул:

— Ваня! Лети, приведи то чудо!

— Так точно! — Солдат помчался к казармам.

Во время ожидания распили одну бутылку самогона. Закусили тушенкой. Когда же содержимое банки закончилось, слопали какие-то отвратные консервы из запасов американской армии. Это была каша. Которую совершенно невозможно было есть. Пустая, без какого-либо вкуса. А тут даже соли не было. Вторую бутылку начали, заедая немецкими сардинами из британских поставок. Мищуку, Васяку и русскому ужасно не хватало хлеба. Все они, крестьяне с деда-прадеда, не представляли себе еды без хлеба. Только Борович пил под сигаретку, подкуривая один «честерфилд» от другого. Потом перешел на британские «плейерс». Но держался превосходно. Да, эти чертовы интеллигенты умели и нажраться, и оставаться в форме!

Наконец прибыл немецкий транспортер. И вправду, с одной стороны разбабаханный. Борович заскочил вовнутрь через эвакуационный лаз. Долго проверял какие-то механизмы, потом высунул голову из водительского люка.

— Действительно, все работает. В средине посидеть не удастся, потому что русский снаряд поработал как следует, но можете ехать сверху.

— Что ж, сверху, так сверху.

Они начали прощаться с русскими.

— И киньте мне мою сумку!

— Хорошо!

На подкашивающихся ногах перетащили из мерседеса оружии и боеприпасы. Борович всех поразил. Он открыл боковые дверки. Взял свою сумку и вынул из нее свежую рубашку, которую тут же надел на себя. На шее повязал белый шелковый шарфик. Надел английскую пилотскую куртку. И ко всему этому — немецкие очки-консервы, которые нашел внутри транспортера.

— Ну, и как вам? — надел он американскую каску. — Как я выгляжу?

— Ну, полный вперед, — ответил ему Васяк.

— Ладно, берите стэны, и наверх. Остальное барахло я положу в кабину водителя.

— А стэны зачем?

— Потому что из этих железяк можно палить даже тогда, когда слишком пьян.

— Эй, а ведь тут на борту свастика. — Мищук показал на бронированный бок. — Наши застрелят, и даже имени не спросят.

— Ох вы, сироты, — разозлился Борович. — Это же немецкая машина. Погодите, у водителя была какая-то краска. — Он снова залез в бронетранспортер и начал разбирать ящики возле поста стрелка. Через минуту подал им банку. — Вот. Перекрасьте свастики на, — тут он задумался, — вот, на польские авиационные шахматки. Так будет проще всего.

— А чем?

— Боже! Несчастье! Куском свернутой газеты! Будь харцером[40] и начни уже справляться сам!

Васяк уселся на улице. Он глядел прямо перед собой, на зеленые территории напротив, на дикие поля, которые через несколько десятков лет будут пересечены линиями высокого напряжения, а снизу — превратятся в участки для обработки. А потом здесь выстроят дома, уничтожая все участки.

— Я никогда не был харцером, — печально сказал он. — Сам я из деревни. Очень бедной. На харцерство там ни у кого не было денег. Да и есть тоже было мало чего.

— Ладно. — Борович снова выскочил из машины. Он вытащил из кармана какие-то листовки, свернул их в рулон и попробовал нарисовать польский знак поверх немецкого. — Ладно, повторил он. — Крестьянам не хочется что-то намалевать на дурацкой броне. Так что рисовать будет магистр Ягеллонского Университета[41]! Шедевр такой, так что даже у Матейки[42]штаны от удивления упадут!

К нему сбоку подошел Мищук.

— Перестань.

— А что? Выведешь в поле, поставишь под стенку и расстреляешь?

— Нет. Этим УБ занимается. Только не говори с ним так. Он всю семью из-за украинцев потерял.

— А у меня, как?! Ты видишь здесь мою мать с отцом? Моего деда? — кричал бывший следователь. — Или, может, мою сестру?!

— Перестань.

— Видишь тут моих близких? Или я их всех в карман спрятал, и они там прячутся от вас?

— Завязывай уже.

Борович тоже уселся снаружи.

— Пошли вы все в задницу. — Ему даже курить не хотелось. — Отца, профессора, повели на резню в какой-то лагерь, где он еще пару месяцев страдал.

Мищук присел рядом.

— А моего отца, простого мужика, сначала ударили штыком. Когда же он начал слишком громко хрипеть, задушили палкой, которую прижимали к горлу. Только это и знаю от тех немногих, что сбежали в лес. Про остальных из семьи я уже узнал от русских.

Борович поднялся и схватил импровизированную кисть из свернутых листовок.

— Ладно, не станем торговаться. За работу.

Он начал рисовать на боку польскую авиационную «шахматную доску». Оказалось, что у него и вправду был неплохой талант. Все заняло, самое больше, минуты две. Потом еще нарисовал польского орла на передней броневой плите — естественно, с короной. Тоже вполне ничего. Сбоку пририсовал какие-то фиктивные номера, чтобы сделать все предприятие более достоверным.

— Поехали, — бросил он. — Вы, со стэнами, наверх, я — в кабине.

Борович включил интерком, в котором имелся внешний динамик для десантников. Ему хотелось, чтобы его слышали.

— Внимание. Снова входим в опасные районы. Глядите по сторонам, потому что я изнутри ни черта не вижу.

Они свернули на мост, потом переехали еще один. Двигались по разваленной улице, на которой до сих пор еще тлели дома. Только для транспортера никакие кучи кирпича помехой не были. Перли вперед, словно танки Гудериана. Улица привела их на какую-то площадь с очень красивым сквером. Борович резко затормозил, потому что площадь была буквально забита людьми. Наверное, прибыл поезд из Вильно или Львова. Люди шли медленно, целыми семьями, таща за собой на тележках все свое несчастное имущество. У них были ордера на квартиры, покинутые немцами.

Какой-то старичок воскликнул:

— Иисусе и Святая Мария! Наши вернулись!

— У них стэны! — завопил кто-то еще. — Это польские парашютисты из Англии! Уррааааа!

— Наши! Наши вернулись!

Старичок подошел поближе.

— Может, уже пора палить партийные комитеты?

Борович открыл маленькую дверку и с трудом выкарабкался наружу. Он производил впечатление своей кожаной курткой, белым кашне под ней, очками-консервами и каской.

— О Боже! Американец!

— Я тебе говорю! Генерал Паттон[43] пересек линию Одры!

Стоящие вокруг люди рвали цветы и забрасывали ними боевую машину. Старичок взмахнул руками.

— Погодите, люди! — крикнул он. — Я немного знаю по-американски.

— Нет такого языка, — вмешался кто-то более ученый.

— Тихо! — Мужчина подошел поближе, извергая изо рта запах луковицы, которую съел утром с хлебом, но без масла. Просто-напросто, ничего другого у него не было. — Could we put the fire to the party comitee?

Борович знал английский чуточку лучше, но понял.

— Хочешь устроить костер с коллегами? — удивленно глянул он.

Старичок начал стучать своей тростью по транспортеру.

— О Боже! Он говорит по-польски. Это агент американской разведки! — Он обратился к Боровичу. — А когда будет свобода?

Тот только пожал плечами.

— Не знаю. — Он задумался. — Но… «пережили потоп шведский, завершится и советский!»

Люди начали смеяться.

— Ой, пускай вас Господь вознаградит.

Какая-то женщина схватила его за руку.

— Так когда же будет свобода? — повторила она, словно эхо.

— Простите, пани, не знаю. Надеюсь, что не через несколько десятков лет.