— Мы на месте! — воскликнул Борович. — Я уже знаю!

Мищук с Васяком удивленно глядели на него.

— Что ты знаешь?

— Он пошел по улице Ножовничей, поскольку не мог форсировать улицы Еловой, свернул на площадь Нанкера, идя по улице Лацярской. Потом вошел на территорию монастыря, с кем-то поговорил и вышел во дворик, усаженный цветами.[58] Следите за временами года. Сначала была зима, а теперь — май.

Васяк стал фертом.

— Aaa! — Вот это он понял прекрасно и кивнул головой, находясь под впечатлением умений довоенного полицейского. — Выходит, врет, сукин сын?

— Нет, у него провалы в памяти.

— А откуда ты можешь знать, куда он шел? — спросил Мищук.

— Потому что читаю ваши акты. И очень тщательно. — Борович обратился к Кугеру. — Спроси, как он попал в монастырь.

— Через Альбузерштрассе.

— То есть, шел по Лацярской. Он шел с заряженным пистолетом, — говорил Борович по-польски. — Трясся.

— Я шел со снятым с предохранителя пистолетом. Весь трясся от ужаса.

— А что вас так пугало? — спросил Кугер. — Если не считать обстрела советской артиллерии.

— То, что найду решение.

— Не понял?

— Не знаю. Не могу объяснить. Мне казалось, что вот сейчас встречу кого-нибудь, кто укажет мне дальнейшую дорогу в жизни.

— И встретили?

— Да.

— Кто это был?

— Его звали Альберт Грюневальд.

— Как?! — Кугер чуть не свалился со стула. — Боже мой! Боже мой!

— Он представился мне Альбертом Грюневальдом, — повторил гестаповец.

— Как он выглядел?

— Довольно низкий, в теле, очень такой решительный, в хорошем, тщательно отглаженном пальто.

— Это Хельга ему гладила, — Кугер не мог прийти в себя от впечатления. — Он говорит правду, — повернулся калека к Боровичу. — Именно так Грюневальд выглядел в день своей смерти. Я видел труп. Похоже, он был влюблен в Хельгу, но их альковные тайны мне не ведомы. Знаю, что она его сильно любила.

— Он встретился с духом? — спросил Борович. Кугеру он доверял. Довоенных полицейских готовили явно лучше, чем послевоенных милиционеров. Он был полностью уверен, что тот видел покойного приятеля. И тщательно запомнил все подробности.

— Не знаю. — Кугер вернулся к следствию и глянул на гестаповца. Рутина, опыт, процедура ведения дела. — Простите. В ваших показаниях имеется ряд неточностей. Вы говорите, якобы были свидетелем эвакуации на вокзале, который теперь называется «Налодже». Стояла зима. Вы сказали, что переход на площадь Нойемаркт… — Кугер вновь склонился над картой, — называемый сейчас Новым Рынком, занял у вас полтора дня. И вот уже май. У вас куда-то пропало пару месяцев.

— Не знаю. Не знаю, что со мной творилось.

— Но ведь вы должны были расписываться на работе или, по крайней мере, появляться там, — Кугер не знал жалости.

— Но ведь была война.

— Погодите, погодите. В мае — это действительно была война, но зимой ее еще не было. Я находился в Бреслау все время и знаю, что здесь творилось. Бомбардировщики нам вообще не угрожали. Город не находился на направлении советского наступления. Они не хотели тратить на нас силы.

— Да. Помню, как на шоссе появились тысячи немцев, тащивших тележки с имуществом. Только детские коляски еще были приспособлены к городским мостовым. Все остальные ломались. Дети умирали.

— Ладно, я тоже видел это. А бомбардировщики были над площадью. — Кугер опять склонился над картой. — Над Грюнвальдской площадью. Господи! — Он отер пот со лба. — Грюнвальдская площадь. Альберт Грюневальд. Как все соединяется.

— Простите. Не понял вас.

— Герр коллега, как вы объясните чуть ли не полугодичное отсутствие в расположении гестапо?

— Не знаю. Я ехал на том французском автомобиле…

— И через полтора дня зима превратилась в весну?

Гестаповец пожал плечами.

— Не знаю. Вот сейчас вы мне доказали, что я несу чушь. Но не по злой воле. Не знаю, как такое возможно, но на вокзале была зима, а в бункере — весна. Это факт.

— А ваши коллеги. Что говорили они?

— Что я превратился в кретина. Что я трус, недостойный гестаповского мундира. Но… — он вытер пот со лба. — Я не трус. Я получил образование… — запутался он.

— Как и я, — поддержал его Борович. — Но как только ваши бомбардировщики начали сбрасывать груз, я намылился через поле, что твой заяц.

— А когда ваши из Англии валили бомбы в нас, я тоже бегал. Только это еще не доказательство трусости.

— Ладно, не будем спорить.

Борович усмехнулся.

— Вы были под Фалез[59]?

— Откуда такой странный вопрос? — Гестаповец явно был заинтригован. — Да, был. — Он ненадолго задумался. — У нас был значительный перевес над союзниками. А потом ваши танки пошли в наступление. Осколок попал мне в бедро. Меня на самолете эвакуировали в Берлин, когда поляки уже завершали окружение. То был последний самолет. — Он потер нос. — А откуда такой странный вопрос? — снова повторил он.

— Вы были тяжело ранены? — спросил Кугер. — Или только легкая царапина?

— Ну, знаете?! С легкой царапиной эвакуировать кого-нибудь самолетом? Я был ранен в бедро, осколком. Меня едва спасли. До сих пор хромаю.

Кугер не дал захватить себя врасплох.

— А что офицер гестапо делал под Фалез?

— Относительно моей службы я вам ничего не скажу!

— Хорошо, настаивать не буду. Только у нас не сходятся даты.

— У нас?! — завопил гестаповец. — Так ты уже с ними? Предатель!

— Нет, нет. Сейчас мы всего лишь расследуем уголовное дело. И все равно, как мне, дураку, кажется, что-то здесь не совпадает. Вы были под Фалез, насколько помню, это был август сорок четвертого.

— Так.

— Каким чудом вы продолжили службу зимой, во время эвакуации Бреслау?

— Не знаю. У нас имелись замечательные немецкие врачи.

— А реабилитация?

Борович откинулся на стуле и с улыбкой сказал Кугеру.

— Он твой. Уже прожаренный и на сковородочке.

Кугер не был любителем. Он тоже улыбнулся, склонил голову перед коллегой-специалистом.

— Так что ты делал под Фалез?

Гестаповец опять вытер выступившие на лоб капли пота.

— Допрашивал пленных. В основном, канадцев. Еще англичан и американцев, но тех было мало. Я хорошо знаю английский.

— А поляков?

— Откуда? Языка я не знаю, а эти черти сражались до конца. Больше не набрать.

— А как ты попал на последний самолет?

— Попугал своим мундиром гестаповского офицера. Рану на бедре сделал штыком. Канадцы так нажимали, что у нас остался только тридцатикилометровый коридор. Наши пошли на поляков, а те только стояли и стреляли. Наши лучшие силы! А те били, словно по уткам. Ну, так что я видел, это уже конец. Предпочел самолет, чем бегство пешком.

— Ага, то есть, один перескок во времени у нас объяснен. Вполне реально. А что с другим?

— Слушаю?

— Каким чудом переход от вокзала до бункера занял у вас пару месяцев?

Гестаповец теперь опирал локти о колени, положив подбородок на ладони.

— То ты говоришь «вы», то «коллега», а потом «ты».

— Видишь ли, это зависит от моего настроения, — ответил на это Кугер.

— И какое из них плохое?

— А угадайте, герр коллега.

Борович, который переводил милиционерам по ходу, вновь чуть не расхохотался. Кугер и вправду был хорош. Очень хотелось бы иметь такого специалиста в качестве собственного унтер-офицера во время следствия перед войной. И вдруг он кое-что вспомнил. В Кракове он допрашивал одного еврея в качестве свидетеля аферы с туннелями. Он чуть не подскочил на месте.

— Знаешь, о чем его спроси?…

— Знаю, — усмехнулся калека и обратился к пленному. — Когда вы вошли в туннель?

— Сразу же после неудачной акции на вокзале.

— Как долго вам пришлось идти?

— Мы не шли. Мы ехали на том смешном французском автомобильчике, у которого было всего три колеса.