— Под землей?

— Да. Но там даже пара грузовиком могла разъехаться. Вам, офицерам крипо об этом не говорили, потому что ваша задача — гоняться за ворами. Но нам, где находится въезд, сообщили. А сбоку мы обнаружили специальный склад СС.

— А в нем коньяк, водку, пиво и вино.

— Да. К тому же, консервы со всего света, сухая колбаса, испанское сушеное мясо, просоленная ветчина. Овощи всякие.

— И этими овощами вы так ужрались, что только через полгода добрались до моего окопчика?

— Нет, герр унтер-офицер. Это заняло у нас всего пятнадцать часов. В тех подземельях можно даже Тур д'Аллемань[60] организовать.

— Ну, теперь разве что «Тур де Полонь». Ладно… Даже если вы нажрались всеми теми овощами и консервами, ведь спиртного, насколько я понимаю, вы не касались…?

— Естественно, нет, герр унтер-офицер!

— Хорошо. Эти пятнадцать часов я понял. Хотя перед тем вы говорили кое-что иное. Но теперь, по крайней мере, я знаю причину.

Кугер попросил чаю. У него пересохло во рту. А откуда тут взять такой раритет? Мищук изумил всех. Он вынул из кармана маленький черный параллелепипед. «Американский, прессованный», — объяснил он всем. Тут же сделал кипятильник из старого бритвенного лезвия, пары спичек и проводов. Оголенные концы сунул в розетку. Чай заварился молниеносно.

— Сделаю-ка я ему еще и яйца, — сообщил тот же Мищук.

— У тебя есть настоящие яйца?

— Откуда. Порошковые, американские. Жрать невозможно.

Он начал готовить болтушку в другом стакане. По тому же методу, что и ранее. Гестаповец, чувствуя запах, начал глотать слюну. Тогда Васяк глянул в потолок.

— Господи Боже, — сказал он. — Я знаю, что ты — еврей. Но знай, что я никогда не донесу на тебя в гестапо.

Кугер, обжигая губы, отпил глоток чаю, который обладал ароматом, зато был совершенно безвкусным.

— Итак, эти полтора десятка часов мы прояснили. Теоретически, — пояснил он. — Но откуда взялось несколько месяцев? Выпивали, жрали и ждали конца войны?

— Нет, герр унтер-офицер. Это было всего лишь раз. Кое-чего из запасов СС мы взяли в тот французский псевдо-грузовичок. Но вот выехать с ним не удалось. То, что можно было забрать, мы рассовали по карманам и по шахтному стволу вышли на поверхность.

— В карманы, естественно, вы положили одни только овощи, — язвил Кугер. — А что с автомобилем?

— Наверное, до сих пор там стоит.

— Ладно, перейдем к делу. Что сказал вам этот, якобы, Альберт Грюневальд?

— Спиши мне все данные на ай-Под, — попросил Сташевский.

— А не лучше ли на пен-драйв[61]? — спросила Мариола. — Или, давай запишу на переносной диск.

— Нет, он величиной с ладонь, а мне хочется чего-нибудь, меньше большого пальца на руке. Я должен иметь все материалы в своем сотовом.

— Оки. Все данные с компьютера?

— Только акты дела.

Девушка сунула соединитель в соответствующее гнездо ноутбука и одним движением мышки перебросила все данные.

— Держи, — она подала Славеку ай-Под, спрятав перед тем его выдвижное жало USB. Сташевский сунул наушники в уши и включил какую-то радиостанцию.

— А ты помнишь времена, когда радиоприемник был величиной с половину шкафа?

— Не помню. Но ты давай поскорее, потому что такси уже ждет.

Продолжая слушать новости, Сташевский надел сандалии. Он взял летнюю курточку, чтобы скрыть кобуры с пистолетами. Как обычно, куртка завернулась, так что Мариоле пришлось поправить. Славек не мог справиться с почти бронированными дверями, которые они установили в своей квартире, которую называли «гнездышком». Здесь им было хорошо, хотя и приходилось ходить по коридорам, напоминающим внутренности бункера Гитлера. А за ее пределами — сборище буряков. Как говорила Мариола: «Буряк буряка буряком погоняет». Никто, кроме них, никогда не сказал в лифте «Добрый день». Вот и сейчас, они вошли в наполненную пассажирами, но совершенно безличную кабину. Глаза соседей были направлены куда-то в пространство: отсутствующие духом люди, делающие вид, будто бы вокруг них никого нет. Сташевского это заело.

— Ты знаешь, — обратился он к Мариоле, — меня ужасно беспокоит эта чудовищная анонимность в наших рассовременных домах. — Тут он обратился к другим пассажирам: — Мои уважаемые, мне чертовски приятно, что я могу ехать на этом лифте в вашей компании.

— Нам тоже! Нам тоже! — Внезапно они утратили все свое деланное безразличие. Куда делись взгляды в потолок. — День добрый! Желаем приятного дня!

У Сташевского было впечатление, что он идет на смерть. Грюневальд писал в дневнике, что разговаривал с людьми на лестничной клетке. Славек повторял сценарий по каждому пункту. Хельга с кухонным ножом и лопаткой, а теперь Мариола в пуленепробиваемом кевларовом жилете, со своей 22-ой и громадным Vis-ом в кармане. И с русской каской в руках. Обе хотели защищать своих мужчин. Хельге это не удалось. У нее имелся только нож с лопаткой. Удастся ли Мариоле? Конечно, она была экипирована намного лучше. Но вот каким чудом они это чувствуют? Чувствуют, что нечто идет не так, как надо. Мищук перед смертью снял какую-то Дороту. Ее муж умер в гулаге. Они ворковали, словно голубки, но Дороте тоже не удалось. У нее были только грабли. Всегда в каждой истории всех этих странных смертей принимала участие женщина. Тут Сташевский не мог понять, в чем же дело. Не удалось Хельге, не удалось Дороте. А вот женщина Земского справилась. Она вырвала оружие из рук, когда тот хотел покончить с собой. Она была сильная и рослая. Он глянул на Мариолу. Она тоже была сильной и рослой. Сташевский продолжал размышлять. А была ли женщина у того гестаповца, которого допрашивали? Уже сидя в такси, он подключил свой ай-Под к сотовому, который мог выполнять функции наладонника. Гестаповец вспоминал про какую-то Сильвию из НСДАП. Хорошо, а у того офицера из УБ? Славек переключился на Интернет и залогинился в управлении. Никаких конкретных данных.

Нет! Есть! Вот они. Сара Блюгенвитц, поскольку это имя частенько появлялось в актах. Скорее всего, секретарша. Было ли между ними что-то? Господи, да наверняка было. Ведь каждый нормальный мужик живет с какой-нибудь женщиной, если только он не гей. У него имелась женщина, которую он, вероятнее всего, любил, но у нее и было ни малейшего шанса, чтобы спасти его, поскольку тогда она не стояла рядом с ним. Выходит, ключ в этом? Женщины, желающие защищать своего мужчину. Ни одна из них не погибла. Только, одним удалось спасти своего любимого, а другим — нет.

Альберт Грюневальд ехал на извозчике с Хельгой. Его прусское воспитание не могло согласиться с присутствием женщины в ходе следствия. И в то же самое время он знал, что она его любит. И что это не банальная увлеченность с ее стороны. Он тоже любил Хельгу, и с его стороны это тоже не было временной интрижкой. Что с того, что она служанка, а он — полицейский офицер. Тут он чувствовал себя на распутье.

Проезжая по четырехполосной улице, в мыслях он упорядочивал акты, которые прочитал в последнее время. Случаи с взрывающимися людьми повторялись уже несколько лет. Никаких упоминаний в прессе, если только не считать третьеразрядных газетенок. Он решил почитать эти газетенки в библиотеке. Даже до архивов добрался. Первый случай, найденный им в документах, имел место во время осады Бреслау братом Наполеона Бонапарте, Иеронимом.

Артиллерийские снаряды убили тогда одиннадцать мещан, и их делегация вынудила командование сдать город. Сегодня это так легко не пройдет, усмехнулся Грюневальд про себя, хотя сообщения с фронта и были тревожащими.

Он боялся того, о чем прочитал в старинных документах. Что-то его дернуло, и последние пару дней он занимался изучением документов, даже не связанных с полицией; он даже добрался до гестаповских. Над этими бумагами он сидел так упорно, что даже разболелся позвоночник. Грюневальд приказал извозчику свернуть направо. У него был знакомый врач, проживавший в красивейшем «научном» квартале, то есть, на задах Политехнического института и Медицинской Академии. Подобный город был на свете один. Более десятка Нобелевских лауреатов! При этом Грюневальд старался не думать о том, что большинство обладателей нобелевской медали были евреями. Тем не менее, даже после чисток город продолжал жить наукой. Все это вскоре должно было кончиться. Какое-то время Грюневальд чувствовал, будто теряет сознание. Он увидел будущее, или так ему это только казалось. Перед войной в Бреслау было три высших учебных заведения. И одиннадцать Нобелевских наград. После войны будет одиннадцать ВУЗов — и ни единой награды. Вспотев, он отряхнулся от мрачных дум. Цветы в сквере пахли так сильно…