— Это… Это…

— Ну давай же, рожай.

— Слушай, со стороны это выглядит так, будто бы ты имел его в качестве отхода по другому делу, а потом сам подклеил к этим дурацким автомобильным ворам.

— А зачем?

— Прости. Я что тебе, Бог? Или я — это ты? Не имею ни малейшего понятия.

— Я что ты предлагаешь?

— Ничего. Но скажу тебе в приливе грубой откровенности: похоже на то, что ты сам прикрывал его. Ты обмакнул его в дерьмо, чтобы иметь на него зацепку, а потом спас ему задницу. И вот теперь совершеннейший снайпер ходит на свободе, зная две вещи. Во-первых, теоретически он тебе, вроде бы даже и благодарен. Но он же не дурак, так что имеется и «во-вторых»…

— И что же это за «во-вторых»?

— Он знает, что только ты имеешь на него крючок. И еще одно.

— Мммм?

— Зачем подобный профессионал стреляет в двух уродов, которые хотели угнать мерс?

Повисла мучительная тишина. Материальная, не материальная, невообразимая. Никто не знает, сколько еще дурацких эпитетов можно придумать.

— Славек, скажи, что я ошибаюсь.

Откашливание. Треск каких-то реле на линии. Обратная связь в трубке и звуки мелодии, запущенной в ресторане, чтобы побороться с шумом двух кондиционеров.

— Славек, пожалуйста. Скажи мне, что я ошибаюсь.

— Старик, огромное тебе спасибо за помощь. И честное слово, извини, что занимаю тебя такими глупостями во время отпуска.

Сташевский коснулся красной кнопки на клавиатуре своего телефона.

Альберт Грюневальд вынул из кармана пальто номер «Фолькишер Беобахтер» за сорок пятый год. Но не затем, чтобы делать самокрутки. Он развернул газету на предпоследней стороне и показал Сташевскому.

— Вот, пожалуйста. — Небольшая заметка докладывала про бомбу, подложенную в штаб-квартире гауляйтера «пораженческими элементами». — Пожалуйста, — повторил он. — В Бреслау имеется антифашистская организация.

— Это вы зачем предупреждаете, чтобы я не бросился на колени? Только в сорок пятом году сориентировались, будто что-то идет не так, когда русские уже прикрутили гайку?…

— А если они существовали еще перед тем? Ведь вы же думали об этом, правда?

— Действительно. Но ведь их и так расстреляли. Я где-то читал…

— Да ну… — Грюневальд махнул рукой. — Я был в этом городе. Расстреляли тех, кто как раз был под рукой и не мог быстро бежать на инвалидных колясках, потому что вокруг уже высились развалины.

— Они пережили?

— Скажите нам, — Грюневальд очень симпатично улыбнулся. — В конце концов, ведь вы разговариваете сам с собой, а мы являемся исключительно вашими галлюцинациями.

— Ты начитался документов, — перенял инициативу Мищук. — Я знаю, что это трудно.

— Почему?

— Ой, ведь у тебя же каждую минуту донесения от постовых: «Я встретил трупа. Труп не жил. Я пнул его пару раз, чтобы проверить, не симулирует ли тот, а потом спросил словесно, мертвый ли он. Труп решительно отказался сотрудничать с органом народной власти».

Сташевский тихонько рассмеялся.

— Это уже вышло из оборота. Времена изменились.

— Чего?

— Сейчас пишут так: «В рамках оперативных мероприятий я локализовал останки в районе, где те находились. Покойный, несмотря на неоднократные обращения, не проявлял особенной речевой или двигательной активности. Он оказался мертвым, потому что холодным, что я выявил органолептически, касаясь его рукой. Докладываю, что в моем снаряжении не было термометра, чтобы подтвердить это лабораторным путем».

Грюневальд затушил свою сигарету в маленькой переносной пепельнице, изготовленной из латуни.

— Хорошо еще, что я не дожил до советской оккупации. Потому что тогда в рапорте написали бы так: «Я обнаружил труп. После начального допроса товарищ труп во всем признался».

Сташевский прикусил губу.

— Ну ладно. Чего вы хотите от меня?

Мищук склонился к нему:

— Скажи нам, скажи себе, что уже знаешь сам. Раз уж мы только призраки, мы тебе не поможем, но ты сможешь помочь себе.

— Просто-напросто, еще раз пройдись по фактам, — прибавил Грюневальд. — Ты говорил, будто бы уже знаешь подозреваемого.

— Да. Знаю.

Оба, и Грюневальд, и Мищук, обменялись улыбками.

— И кто же это такой?

— Я, — не колеблясь, ответил Славек.

Снова обмен значащими взглядами.

— Во всяком случае, в каком-то смысле. Но давайте начнем сначала. Остерманн и фон Крёцки познакомились на научной конференции в Берлине. В поезде «Берлин — Бреслау» они подружились. Обоих интересовали галлюциногены. Это я знаю из материалов Боровича и Васяка, найденных в Библиотеке Конгресса США. Оба они представляли подобные сферы науки, хотя каждый из них подходил к проблеме с другой стороны. Остерманн был ботаником. Он объездил весь свет в поисках растений, с помощью которых туземцы приближались к собственным богам. Он создал первые гибриды, скрещивая два организма, принадлежащих различным таксонам[98]. Похоже, он вывел растения, приспосабливающие собственные токсины к переменным атмосферным условиям, а так же реагирующие на изменчивость собственных жертв. Это могла быть собака, кошка, человек. Вроде бы, он вывел растения, стойкие к таким изменениям, и дающие плоды, что достаточно сложно достичь у гибридов. По-другому действовал фон Крёцки, скорее всего, немецкий еврей польского происхождения. Он получил несколько высших образований. Кроме того, он был учеником Фрейда, но после неудачных экспериментов с морфием отвернулся от мастера и направился в сторону чистой химии. Он пытался создать идеальное лекарство от депрессий, неврозов, психозов и агрессий. К сожалению, чтобы иметь возможность экспериментировать, вначале ему нужно было изобрести нечто такое, что вызывало подобные состояния. Вот это ему удалось. Противоядия цивилизации пришлось ожидать вплоть до тысяча девятьсот шестьдесят третьего года, Лео Штернбаха из фирмы «Рош» с его «валиумом» или «диазепамом». Кроме того, фон Крёцки интересовался таинственной болезнью, у которой в то время еще не было названия. Аллергией. Чем-то, способным вызвать практически немедленную кончину. Чтобы найти след, фон Крёцки даже связывался с австралийцем Клеменсом фон Пирке, который придумал это слово; он писал Уайману, который первым указал пыльцу в качестве причины «странной болезни», ассоциируемой то ли с насморком, то ли с астмой, иногда заканчивающейся неожиданной смертью. Он писал Куртису, Блекли, Муну и Фриману, только ничего из этого не вышло.

Во время столь значительной своими последствиями поездки из Берлина в Бреслау, фон Крёцки и Остерманн пали друг другу в объятия. У каждого из них имелось готовое решение того, чего искал другой. В ходе длительных бесед, начатых в поезде, и годами продолжающихся в старейшем ресторане Европы, «Швидницком Подвале», они пришли к выводу, что комбинация классической, лабораторной химии и влияния растений позволит регулировать человека, словно швейцарские часы.

Группа или, если можно так назвать, «Объединение знакомых», начала разрастаться. Аффенбах, Хорх, Штоллен, Кирчек. Список можно было бы продолжать и продолжать. Я знаю, что к чему-то они пришли. Правда, не знаю, к чему. Во всяком случае, заметки и взаимная переписка неожиданно прекратились.

— Почему? — спросил Грюневальд.

— Это были времена развития нацизма. Есть у меня такие странные предчувствия, хотя источниками и не располагаю, что эта новая коричневая идеология им ну никак не подходила. Но это всего лишь мои домыслы.

— А что произошло? — спросил на этот раз Мищук.

— Не знаю. Хотя, в чем-то понимая ученых, мне кажется, им весьма не понравился тогдашний порядок. Честное слово, не знаю. Подозреваю, что они основали организацию…

Мищук глядел довольно безразлично.

— Подрывную? — спросил он.

— Заговорщическую? — прибавил Грюневальд.

— Ох, они же были довоенными людьми, то есть, скорее всего, это была антифашистская ячейка тихих и устремленных интеллектуалов. Таких людей я знаю. Головы в облаках, вокруг красота, а тут неожиданно: трам-та-ра-рам-там. Пиф-паф! Вероятнее всего, им осточертел вид людей, которых перед тем считали коллегами, а тут те показали, кто они такие на самом деле.