Как-будто бы во мне самом легла

Бескрайная и тусклая равнина

Белесою лоснящаяся тьмой,

Остуженная жгучими ветрами.

В молчании вился морозный прах:

Ни выстрелов, ни зарев, ни пожаров:

Мерцали солью топи Сиваша,

Да камыши шуршали на Кубани,

Да стыл Кронштадт... Украина и Дон,

Урал, Сибирь и Польша - все молчало.

Лишь горький снег могилы заметал.

...Я нес в себе - багровый, как гнойник,

Горячечный и триумфальный город,

Построенный на трупах, на костях

"Всея Руси" - во мраке финских топей,

Со шпилями церквей и кораблей,

С застенками подводных казематов,

С водой стоячей, вправленной в гранит,

С дворцами цвета пламени и мяса,

С белесоватым мороком ночей,

С алтарным камнем финских чернобогов,

Растоптанным копытами коня,

И с озаренным лаврами и гневом

Безумным ликом медного Петра.

В болотной мгле клубились клочья марев:

Российских дел неизжитые сны...

Царь, пьяным делом, вздернувши на дыбу,

Допрашивает Стрешнева: "Скажи,

Твой сын я, али нет?", а Стрешнев с дыбы:

"А чорт тя знает чей ты... много нас

У матушки-царицы переспало"...

В конклаве всешутейшего собора

На медведях, на свиньях, на козлах,

Задрав полы духовных облачений,

Царь в чине протодьякона ведет

По Петербургу машкерную одурь.

В кунсткамере хранится голова

Как монстра заспиртованная в банке

Красавицы Марии Гамильтон...

В застенке Трубецкого Равелина

Пытает царь царевича и кровь

Засеченного льет по кнутовищу...

Стрелец в Москве у плахи говорит:

"Посторонись-ка, царь, мое здесь место".

Народ уж знает свычаи царей

И свой удел в строительстве империй.

Кровавый пар столбом стоит над Русью,

Топор Петра российский ломит бор

И вдаль ведет проспекты страшных просек,

Покамест сам великий дровосек

Не валится, удушенный рукою -

Водянки? иль предательства? как знать...

Но вздутая, таинственная маска

С лица усопшего хранит следы

Не то петли, а, может быть, подушки.

Зажатое в державном кулаке

Зверье Петра кидается на волю:

Царица из солдатских портомой,

Волк -Меньшиков, Стервятник - Ягужинский,

Лиса - Толстой, куница Остерман -

Клыками рвут российское наследство.

Петр написал коснеющей рукой:

"Отдайте все..." Судьба же дописала:

"...распутным бабам с ихним любовьем".

Елисавета с хохотом, без гнева,

Развязному курьеру говорит:

"Не лапай, дуралей, не про тебя де

Печь топится". А печи в те поры

Топились часто, истово и жарко

У цесаревен и императриц.

Российский двор стирает все различья

Блудилища, дворца и кабака.

Царицы коронуются на царство

По похоти гвардейских жеребцов.

Пять женщин распухают телесами

На целый век в длину и в ширину.

Россия задыхается под грудой

Распаренных грудей и животов.

Ее гноят в острогах и в походах,

По Ладогам, да по Рогервикам.

Голландскому и прусскому манеру

Туземцев учат шкипер и капрал.

Голштинский лоск сержант наводит палкой;

Курляндский конюх тычет сапогом;

Тупейный мастер завивает души;

Народ цивилизуют под плетьми

И обучают грамоте в застенке...

А в Петербурге крепость и дворец

Меняются жильцами, и кибитка

Кого-то мчит в Березов и в Пелым...

...Минует век и мрачная фигура

Встает над Русью: форменный мундир,

Бескровные щетинистые губы,

Мясистый нос, солдатский узкий лоб,

И взгляд неизреченного бесстыдства

Пустых очей из-под припухших век.

У ног ее до самых бурых далей

Нагих равнин - казарменный фасад

И каланча: ни зверя, ни растенья...

Земля судилась и осуждена.

Все грешники записаны в солдаты.

Всяк холм понизился и стал, как плац.

А надо всем солдатскою шинелью

Провис до крыш разбухший небосвод.

Таким он был написан Джоржем Доу -

.. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .

Граф Алексей Андреич Аракчеев.

Он вырос в смраде Гатчинских казарм,

Его познал, вознес и всхолил Павел.

"Дружку любезному" вставлял клистир

Державный мистик тою же рукою,

Что иступила посох Кузьмича

И сокрушила силу Бонапарта.

Его посев взлелеял Николай,

Десятки лет удавьими глазами

Медузивший засеченную Русь...

А между тем от голода, от мора,

От поражений, как и от побед,

Россию прет и вширь и в даль безмерно;

Ее сознание уходит в рост,

На мускулы, на поддержанье массы,

На крепкий тяж подпружных обручей.

Пять виселиц на Кронверкской куртине

Рифмуют на Семеновском плацу;

Волы в Тифлис волочат "Грибоеда",

Отправленного на смерть в Тегеран;

Гроб Пушкина ссылают под конвоем

На розвальнях в опальный монастырь;

Над трупом Лермонтова царь: "Собаке

Собачья смерть" придворным говорит;

Промозглым утром бледный Достоевский

Горит свечей, всходя на эшафот...

И все тесней, все гуще этот список.

Закон самодержавия таков.

Чем царь добрей, тем больше льется крови,

А всех добрей был Николай Второй,

Зиявший непристойной пустотою

В сосредоточьи гения Петра.

Санкт-Петербург был скроен исполином.

Размах столицы был не по плечу

Тому, кто стер блистательное имя.

Как медиум, опорожнив сосуд

Своей души, притягивает нежить -

И пляшет стол, и щелкает стена -

Так хлынула вся бестолочь России

В пустой сквозняк последнего царя;

Желвак От-Су, Ходынка и Цусима,

Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф...

Тень Александра Третьего из гроба

Парижский вызывает некромант;

Царице примеряют от бесплодья

В Сарове чудотворные штаны.

Она, как немка, честно верит в мощи,

И в чудеса, и в преданный народ...

И вот со дна самой крестьянской гущи -

Из тех же недр, откуда Пугачов, -

Темнобородый, с оморошным взглядом -

Идет Распутин в государев дом,

Чтоб честь двора и церкви и царицы

В грязь затоптать мужицким сапогом

И до низов ославить власть цареву.

И все быстрей, все круче чертогон...

В Юсуповском дворце на Мойке - старец,

С отравленным пирожным в животе,

Простреленный, - грозит убийце пальцем:

"Феликс, Феликс! царице все скажу"...

Раздутая войною до отказа,

Россия расседается, и год

Солдатчина гуляет на просторе...

И где-то на Урале средь лесов

Латышские солдаты и мадьяры

Расстреливают царскую семью

В сумятице поспешных отступлений...

.. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .

Великий Петр был первый большевик,

Замысливший Россию перебросить

Склонениям и нравам вопреки

За сотни лет к ее грядущим далям.

Не то мясник, а может быть, ваятель,

Не в мраморе, а в мясе высекая

Он топором живую Галатею,

Кромсал ножом и шваркал лоскуты.

Строителю необходимо сручье.

Дворянство было

Опричниною, гвардией, жандармом,

И парником для ранних овощей.

Но, наскоро его стесавши, невод

Закинул Петр в морскую глубину.

Спустя сто лет иными рыбарями

На невский брег был вытащен улов.

В Петрову мрежь попался разночинец,

Оторванный от родовых корней,

Отстоенный в архивах канцелярий -

Ручной Дантон, домашний Робеспьер, -

Бесценный клад для революций сверху.

Но просвещенных принцев испугал

Неумолимый разум гильотины.

Монархия извергла из себя