Она не была матерью моей женщины. Она была матерью ее покойного мужа. А я не хотел думать о ее покойном

муже, который был красивый, умный и честный. О том, что он был красивый, видно было по его матери, хотя ее

лицо уже успело изрядно покрыться морщинами от времени и горя. Смотреть на ее лицо и думать о том, что

моя женщина до сих пор продолжает помнить и любить се сына, — этого я не хотел. Поэтому я спросил

девочку:

— А далеко отсюда до того колхоза?

— До колхоза “Новый путь”?

— Да.

— Восемь километров.

— А как туда пройти?

— А вот прямо по этой дороге. Вы откуда пришли?

— От станции,

— А это туда, дальше. Сначала будет деревня Егорьино. Это наша деревня. Она слева от дороги. Потом

будет Микешино. Это уже их деревня. Но она далеко от дороги справа. Вы в нее не заходите, а идите прямо до

Гривицы. Она как раз по дороге будет. Там и контора у них и сельсовет. А вы что, прямо к маме пойти хотите?

— Да, доченька, прямо к маме хочу пойти.

Так я сказал ей, этой славной, приветливой девочке, готовый без конца смотреть в ее черные блестящие

глаза, такие мне знакомые. Но могла выйти на крыльцо старуха, похожая на своего сына, память о котором все

еще свято хранила моя женщина, и я не стал долго задерживаться перед этим крыльцом. Сказав девочке: “До

свиданья, доченька”, — я отправился дальше.

Дважды назвал я ее доченькой. А почему бы нет? Разве не предстояло мне в скором времени называть ее

так постоянно? И она вполне заслужила это хотя бы тем, что смотрела на меня глазами своей мамы, не тая в то

же время в их глубине знакомого мне гнева. Мне оставалось теперь пойти и попытаться привести глаза ее мамы

к такому же безобидному выражению.

И я зашагал к ее маме. Куда мне было деваться? Если уж заскочил по непонятной случайности в эти края,

то надо было воспользоваться этим и уладить наконец наше недоразумение. Что-то там не получилось между

нами. Какие-то пустяки помешали нам договориться. Так вот, пришла пора исправить все это, если уж

подвернулся нечаянно такой случай. Нельзя было допускать, чтобы столько времени терзалась женщина,

которая уже давно, конечно, раскаялась в проявленной ко мне суровости и только ждала от меня первого шага к

примирению.

И вот я шел к ней, чтобы сделать этот первый шаг. Восемь километров? Ну, это не так уж много. Полтора

часа в один конец и столько же обратно. Опоздать на поезд я не боялся. Даже пройдя вдвое дальше от станции, я

успел бы вернуться к ней задолго до отхода моего поезда. Что мне восемь километров? Я их мигом отмахаю.

Такое ли мне в жизни приходилось отмахивать! Только и разницы, что тянутся они, эти восемь километров, по

новым для меня местам. Ну что ж? По новым так по новым. Пройдусь еще немного по русской земле,

посмотрю, как и что. Ведь советовал же мне Иван Петрович побольше ездить и смотреть, чтобы убедиться в

чем-то своими глазами. В чем же таком советовал он мне убедиться? Ах, да! Насчет пригодности русских к

дружбе с финнами советовал он мне, кажется, что-то уяснить. Вот я и выполняю его советы, хе-хе!

Как он там говорил? “Ты, Алексей Матвеевич, не сам по себе”. Вот как он говорил. “Не сам по себе”. Но

если я не сам по себе, то кто же я? Выходит, что я не Аксель Турханен, идущий в деревню Гривицы, чтобы взять

себе оттуда в жены красивую русскую женщину? Кто же тогда туда идет вместо меня? Идет какой-то финн

вообще? А какое дело до этого общего финна моей женщине, если она оказала внимание только мне, Акселю

Турханену? Мало ли что может представлять собой общий финн! Может быть, он захватывал Советскую

Карелию с Петрозаводском или убивал голодом в своих лагерях русских пленных солдат. Так и это мне принять

на себя? По Ивану Петровичу, пожалуй, так и выходило…

Да, нелегкая задача предстояла бы мне, если бы я вздумал за нее взяться, как это советовал мне Иван

Петрович! Но я не собирался за нее браться. Я знал только свои восемь километров, за которыми меня ожидала

моя женщина, — и это было все.

2

И вот я отмеривал ногами эти восемь километров по ровной грунтовой дороге с канавами по бокам.

Слева от меня простиралась луговая низина с речкой посредине, одетой в зеленый кустарник, а справа —

хлебные поля и пашни, уходящие по склону вверх. Пустынно было на дороге, и никакой помехи не

предвиделось мне на этом коротком пути к моей женщине. В животе у меня, правда, уже начинала понемногу

ныть пустота, но, помня о том, что меня ожидало в конце пути, я не терял бодрости.

Постепенно низина с речкой стали отходить все дальше и дальше в сторону от дороги, уступая место

березовой роще, в которой перекликались детские голоса. А за рощей показалась деревня. Это была первая

деревня, о которой мне сказала девочка. Она относилась к их колхозу. Грузовая машина обогнала меня и

свернула туда по ответвлению дороги. А я прошел дальше. Две незнакомые женщины встретились мне и

сказали: “Здравствуйте”. Я тоже сказал им: “Здравствуйте”. Это были русские женщины. Они не знали, кто я

такой, не знали, что я воевал с ними, захватывал их Карелию и морил голодом в лагерях их мужей и братьев.

Поэтому они отнеслись ко мне так приветливо.

Скоро дорога поднялась на холм, откуда я увидел сразу две деревни: одну далеко в стороне справа от

дороги, а другую — прямо впереди. Та, что была прямо впереди, называлась Гривицы. Это я уже знал. Но пока

я до нее добирался, дорога еще не раз опускалась и поднималась, открывая моему глазу с каждого холма все

новые и новые просторы. Вот она, оказывается, какая была обширная, их Россия. В окно вагона я мало успел ее

увидеть. На пути из Ленинграда приходилось почти сразу укладываться спать из-за ночной темноты. И на

обратном пути тоже очень быстро наступала темнота, потому что приезжал я сюда до этого случая только

осенью. А теперь я увидел Россию в самое светлое время года, в пору ее цветения, под жарким летним солнцем.

По обе стороны дороги тянулись канавы. За канавами стояли травы, краснела земляника. Я не выдержал

и шагнул за канаву, чтобы полакомиться немного. И дальше, я шел рядом с дорогой, по другую сторону канавы,

останавливаясь в тех местах, где среди травы затаились крупные ягоды земляники. На вкус она была здесь такая

же, как в Суоми. Из этого следовало, по теории Арви Сайтури, что эти края тоже следовало пристегнуть к его

владениям, как финские по духу.

Местами неподалеку от дороги люди косили, пользуясь хорошей погодой, и высыхающее сено издавало

точно такое же благоухание, какое я в свое время улавливал у финского сена. Да, большая несправедливость

была допущена господом богом в отношении Арви Сайтури, и я исправлял ее как умел, поедая русские ягоды и

топча русскую траву.

Проходившие мимо люди поглядывали на меня с любопытством, и некоторые из них кивали мне, говоря:

“Здравствуйте”. Я отвечал им тем же. Некоторые проезжали на велосипедах, иные — на грузовых машинах. И

все лица непременно оборачивались ко мне, как это делается всюду в деревнях, где посторонний человек всегда

заметен.

Продолжая так идти рядом с дорогой, я скоро приблизился к деревне. Но я не сразу в нее вошел. Не

стоило торопиться. Надо было сперва обдумать, что и как сказать моей женщине. И, чтобы лучше думалось, я

растянулся на траве позади придорожных кустарников, подняв глаза к синему русскому небу, по которому

пробегали редкие белые облака.

Это было ее небо. Под ним она выросла и вызрела, моя женщина, моя “госпожа Россия”, которую мне

предстояло завоевать. Какими словами мог я затронуть ее сердце? Для начала можно было блеснуть перед ней

хорошей западной вежливостью, которую я когда-то усвоил из разговорника, составленного, конечно, западным