наступает пора умереть некоторым старым людям, и они умирают на его дворе. Что делать! Ему самому жалко

их до слез, но не идти же против воли провидения. Два года назад, например, он взял к себе слепого старика,

который совсем не мог работать. Ну что ж! Не мог так не мог. Если уж кто не может работать, Арви это видит и

понимает. Например, мертвого человека он еще ни разу не пытался заставить крутить ручку веялки или колоть

дрова. Мертвый есть мертвый, и Арви отлично понимает, что с него ничего не возьмешь. В этом надо отдать

ему справедливость. И того слепого старика он тоже оставил в покое после неудачных попыток. Он только на

всякий случай напоминал ему о своем великодушии кое-когда и утром, и вечером, и днем, чтобы тот помнил,

что работать его не заставляют и кормят даром. И мать Арви тоже время от времени напоминала об этом

старику. Ничего плохого, казалось бы, не было в таком напоминании. Надо напоминать о чем-нибудь человеку,

если у него слабая память. А слепому старику это почему-то не понравилось. Он ушел ночью в лес, где

заблудился и умер с голоду. Вот какой черной неблагодарностью ответил он доброму Арви Сайтури на его

великодушие. Но это был старик. Бог с ним. Зато человек, имеющий способности к работе, находит у Арви

самое широкое применение для этих способностей. Только ночь прерывает в доме Сайтури это применение или

какой-нибудь другой случай вроде того, что произошел у него с мальчиком, взятым с публичного торга в

прошлом году. Чтобы применение способностей мальчика к труду шло как можно полнее, Арви держал его

целыми днями в лесу на работе взрослого. Но применение это нарушилось, когда мальчик ударил себя нечаянно

топором по ноге. Лечить его Арви, конечно, не стал. Ведь он же не доктор, чтобы лечить. Все, что он мог

сделать, — это заставить мальчика еще несколько дней ходить в лес на работу. Но когда рана загноилась и

мальчика увезли в больницу, где ему отрезали ногу, Арви не стал его больше беспокоить. Уж так любопытно он

устроен, что интересуется больше теми мальчиками, у которых целы руки и ноги. Даже на целость головы он

мало обращает внимания и замечает ее на их плечах только в тех случаях, когда нацеливается в нее для

затрещины. Если бы к нему попался мальчик совсем без головы, не способный двигать руками и ногами, он и

такому тоже дал бы приют в своем доме, найдя применение для его рук и ног. Такую сильную любовь питает он

к детям, не имеющим отцов и матерей. Вот он взглянул на меня как будто бы сердитыми глазами. Но вы не

верьте. Это в нем говорит скромность. Он терпеть не может, когда его хвалят. Хорошо, не буду больше. И

устроители этой торговли тоже смотрят на меня с некоторым нетерпением. Я понимаю их. Они торопятся

скорей выполнить свою благородную задачу с приобщением этих людей к райской жизни. Не так ли?

И устроители дружно ему ответили:

— Да, да, Илмари. Ты бы лучше прекратил пока свое гуденье. Сам видишь: из-за тебя все дело стоит.

Видно было по их лицам, что они хотели бы с ним обойтись более строго и даже не прочь были бы

выкинуть его вон из церкви. Но он был такой огромный и широкий, что из подобной попытки, пожалуй, ничего

бы не получилось. Скорее они сами вылетели бы из церкви вместо него, если бы к нему прикоснулись. Они это

понимали и поэтому оставались сидеть на своих местах, терпеливо выжидая, когда он прекратит свою речь. А

он кивнул им и в заключение наполнил еще раз церковь гулом своего низкого голоса:

— Вот все, что я хотел вам сказать, а именно, что это не рынок рабов, а передача бедных на полное

призрение частным лицам. Так велел именовать все эти аукционы людей наш правительственный инспектор по

призрению бедных. Ему надоели всякие запросы по этому поводу от разных газетных корреспондентов, и он

объявил, что их нет, этих аукционов, на одном из которых мы с вами ныне благополучно присутствуем. Они

выдуманы теми, кто жаловался ему на жестокое обращение некоторых лиц со своими призреваемыми,

купленными на людских аукционах.

Вот какие любопытные вещи он говорил, этот Илмари Мурто. Действительно, если придерживаться

теории правительственного инспектора, о котором он упоминал, то и меня тоже не было на свете, да и сейчас

нет. Я тоже выдуман. И ярмарка людей в приходе Алавеси выдумана. И все, кто был продан при мне на этой

ярмарке, тоже выдуманы.

Выдуман также Арви Сайтури, ощупывавший мясо на моих руках. Выдумана молодая учительница,

смотревшая на него так, словно собиралась сжечь его своим взглядом. И выходит, что даже Илмари Мурто

выдуман? Но чей же тогда голос еще до сих пор гудит в моих ушах, когда я вспоминаю тот далекий день? Не его

ли слова я слышал в этой церкви, которые запомнились мне на всю жизнь?

Уходя, он обернулся к учительнице, словно проверяя, довольна ли она его разъяснением. Она кивнула

ему, и он вышел, тоже ответив ей вежливым наклоном головы. После его ухода она молча присела в сторонке,

продолжая наблюдать. Но когда Арви Сайтури второй раз подошел ко мне, она поднялась со своего места.

К тому времени из детей только я один остался непроданным, как самый слабый с виду. Даже Арви

Сайтури был готов от меня отмахнуться, тем более что давали за меня от общины только семьдесят марок. Но

когда он принялся ощупывать мои руки второй раз, учительница не выдержала и снова заговорила. Она была

молодая, и голос у нее был звонкий. И в этом голосе звенело возмущение, когда она сказала:

— Как можно допускать подобные вещи!

Но так как она говорила на плохом финском языке, то некоторые из устроителей аукциона сделали вид,

что не понимают ее намека, а некоторые только ухмыльнулись. Их не задевало ее возмущение. Не ей было

учить этих почтенных людей, как надо жить. Вот что выразили лица устроителей аукциона. Даже я это понял. И

когда учительница подошла ко мне поближе, я немного попятился от нее к стене. А она сказала громко:

— Я желаю взять этого ребенка к нам в приют. Могу я это сделать?

И устроители аукциона ответили ей:

— Пожалуйста. Семьдесят марок в год от общины.

А она ответила:

— Не надо мне ваших денег.

И с этими словами она склонилась ко мне. Я хотел еще попятиться, но позади меня была стена. Бежать

было некуда. А она подняла меня на руки и сказала:

— Пойдем к нам, детка. Жалеть об этом тебе не придется.

Тогда я тоже посмотрел ей в лицо. Ничего страшного в нем не было. Лицо как лицо. А голубые глаза на

нем даже казались добрыми. Она улыбалась, ожидая от меня ответа, и я не нашел причины сказать ей “нет”.

3

Русский приют стоял на бугре у самой дороги, ведущей из Алавеси в Корппила. Это был небольшой

продолговатый домик в два этажа, служивший первое время школой. По соседству с городом Корппила

находились две сельские усадьбы петербургских господ, у которых были дети. В усадьбах работали русские

люди, тоже имевшие детей. В Алавеси жил русский булочник с женой и двумя девочками. Там же на лесопилке

работали двое русских рабочих — тоже не бездетных. Набиралось около двух десятков детей, имевших нужду в

русской грамоте.

Но война с немцами заставила превратить эту школу в приют. Из западных русских губерний потянулись

беженцы с детьми, среди которых оказалось много сирот. Их размещали в разных приютах Средней России, а

часть присылали и в этот приют. К моему приходу в нем уже было полно детей, мальчиков и девочек,

занимавших обе верхние комнаты и одну нижнюю. Позднее к ним прибавили несколько поляков, литовцев и

латышей.

Первое время у меня хватало забот с русским языком и русской грамотой, которые давались мне не

особенно легко. Я не мог понять, зачем они так стараются вложить в меня и то и другое. Но приходилось