эти зимние аукционы, но еще и то плохо, что дети, начав ходить осенью в одну школу, после аукциона попадают

к другому хозяину и вынуждены в середине зимы переходить в другую школу. А перемена эта вредно

отражается на успешности их занятий.

Меня, правда, это мало касалось. Никто не собирался отдавать меня в школу той осенью. Да и куда

отдавать? У нас в Кивилааксо не было школы. В двух соседних деревнях ее тоже не было. А была она в

Алавеси. Но до Алавеси насчитывалось семь верст, и поэтому та школа была не для меня. Чтобы я мог ходить в

ту школу, меня нужно было отдать в Алавеси кому-нибудь на жительство, уплачивая за мое содержание. А этого

никто из жителей Кивилааксо, кроме разве Арви Сайтури, не смог бы сделать, и менее всего брат моей матери.

Следовательно, не могло быть и речи о том, чтобы я ходил в школу, хотя той же осенью мне исполнилось восемь

лет.

Однако на людском аукционе в приходе Алавеси все для меня решилось очень хорошо даже со школой. И

решила это русская учительница. Она случайно заглянула в кирку и первое время не могла понять, что там

происходит. Как раз в это время продавали одну очень старую женщину. Член управления по делам

призреваемых стукнул молотком по столу и сказал:

— Катри Муставеси. Восемьдесят лет. Она больше сидит, чем ходит, и плохо видит, но может вязать

чулки и варежки. Тому, кто ее приютит, община дает сто марок. Есть желающий?

На это предложение откликнулись двое, из которых один был молодой Арви Сайтури. Он заявил, что

согласен взять эту женщину за девяносто девять марок. А другой сказал, что согласен взять ее за девяносто

восемь. Тот, другой, был, как видно, не из богатых и пришел на такой аукцион первый раз, желая попытать

счастья в новом способе заработка. Арви Сайтури дал понять всем присутствующим, что не очень-то верит в

состоятельность этого крестьянина. Но тот продолжал торговаться, сбавляя по одной марке, как и Арви, а для

присутствующих было все равно, состоятельный он или нет. И поэтому скупому Арви тоже пришлось уступать

марку за маркой, пока цена не подошла к восьмидесяти. Но тут Арви остановился. Он был не настолько прост,

чтобы брать к себе в дом призреваемую за такую низкую цену. И когда она перешла к чужому крестьянину, член

общинного управления спросил у людей, кто из них знает его и сможет ли он содержать старуху. Никто ничего

не ответил, только один бритый сморщенный старик из Метсякюля проворчал:

— Наверно, сможет, если берет. Ведь сам-то он еще с голоду не подох.

Потом членам общины был предложен старик с парализованной рукой. На его содержание община

отпускала сто тридцать марок. Сразу началась торговля, потому что за этого старика ухватились одновременно

четверо, сбавляя марку за маркой. Этот старик оказался лакомым куском, и каждому хотелось его приобрести.

Но после того как Арви Сайтури сбросил сразу пять марок, старик перешел к нему за сто марок.

Это был уже третий призреваемый, которого Арви приобрел в тот день. Рядом с ним уже стоял худенький

десятилетний мальчик, а позади него лежала на полу у стены старушка, еще более старая, чем Катри Муставеси.

Арви знал, кого покупать. Мальчика он собирался заставить работать. Старика с парализованной рукой — тоже.

А старушка была настолько слабая, что могла умереть со дня на день, и тогда все девяносто пять марок,

полученные за нее, тоже становились его прибылью.

Чужой крестьянин с завистью смотрел на Арви, который должен был получить от общины за этих трех

людей почти триста марок. И когда выставили всем напоказ следующего призреваемого — старого,

замученного работой эпилептика, он снова принялся торговаться, соглашаясь на самую низкую цену, — так

нужны были ему деньги. Но устроители аукциона не поверили в его способность прокормить двоих, и

эпилептик попал к какому-то угрюмому хозяину из деревни Метсякюля. Тот же хозяин взял следующего

призреваемого — здоровенного сорокалетнего детину, который всем был хорош как работник, но не имел ума.

Арви Сайтури не пытался за него торговаться. Он не любил держать здоровяков из-за их аппетита. Сам

он, должно быть, не очень много ел, потому что был худ и подвижен. Только лицо его не казалось худым из-за

своей ширины. А широким оно больше казалось оттого, что он постоянно щурил глаза и растягивал рот, как

человек, внезапно попавший из темноты на свет. И никогда нельзя было понять, в какую сторону смотрели его

глаза, — так близко сходились у него веки, уснащенные редкими светлыми ресницами. Он ощупал мои руки,

определяя, насколько они пригодны к работе, и при этом как будто смотрел на меня, но в то же время

присматривался к другим детям, к старикам и увечным, стоявшим и сидевшим в передней части церкви. И

другие люди тоже присматривались к ним, делая вслух замечания по поводу их недостатков и прикидывая,

насколько тот или иной из них пригоден к работе.

И еще многие люди просто так стояли и сидели на церковных скамьях, не собираясь брать в свои дома

этих бедняков на пропитание. А те молча ждали своей очереди, и по их глазам видно было, как внимательно они

прислушивались к торгам. Никому из них не хотелось попадать на чужие хлеба за слишком низкую цену, чтобы

потом не наслушаться упреков от хозяина.

2

Русская учительница из детского приюта смотрела, смотрела на все это и наконец спросила по-фински у

стоявшего по соседству с ней высокого парня:

— Скажите, что здесь происходит?

А этим высоким парнем оказался Илмари Мурто. Коли бы она знала его, то не обратилась бы к нему с

таким вопросом. Но она не знала его и обратилась и поэтому получила такой ответ:

— Нет, это не рынок рабов. Это передача бедных на полное призрение.

Она взглянула на него с удивлением и отошла немного в сторону. А Илмари Мурто, словно

обрадовавшись тому, что она расшевелила его своим вопросом, продолжал разъяснять:

— Вы не думайте, передача людей на полное призрение — это весьма человеколюбивое предприятие.

Проданные с публичного торга люди попадают в райские условия жизни. Это несравненно лучше, чем

отправлять их в богадельни.

Голос у Илмари Мурто был густой и низкий, покрывший своей громкостью все другие голоса в церкви. И

видно было, что говорил он совсем не для учительницы, а для всех других, кто в это время находился в церкви.

Он сказал:

— Это счастье, что они попадают к таким вот добрякам, как этот симпатичный крестьянин из

Метсякюля. С виду он действительно мрачный и даже скулы свои не брил дня четыре. Но он только с виду

мрачен, а на самом деле даже клопа убить неспособен, в чем не трудно убедиться, если заглянуть к нему в

жилище. И тот хилый калека, которого он только что отобрал себе для прокорма, вернется сюда в будущем году

на очередной человеческий торг располневшим, поздоровевшим, с новой отросшей ногой. Или вот мой хозяин,

Арви Сайтури. Сам он, правда, с виду сухой и черствый. Но внешность обманчива. На самом деле он человек

очень большой доброты — весь в своего отца, безвременно почившего в бозе три года назад от слишком

большой рыбьей кости, так неудачно им проглоченной вместе с рыбой Матти Турханена, ныне тоже покойного.

Ему еще нет двадцати лет, но он уже успел приложить к своему хозяйству после смерти отца чужой участок

леса, домик Матти Турханена с клочком земли и чужое кожевенное хозяйство. По примеру отца он тоже каждый

год берет к себе на прокорм человека три-четыре и через год возвращает вполне живыми тех из них, которые не

успевают у него умереть от обилия пищи. Как вы уже, вероятно, заметили, он особенную нежность питает к

старикам и детям, и не его вина, если в конце каждого года он кого-нибудь из них недосчитывается. Просто