Тот день так и стоит передо мной во всех деталях и подробностях, словно кадры из фильма, с той лишь разницей, что они не движутся на экране, а застыли перед глазами недвижно, будто пригвожденные к стене. Я наизусть знаю эпизод за эпизодом и в каждом из них помню малейшие детали. Ничто не ускользает от меня, все хранится в моей душе, пульсирует в моих мыслях — и когда бодрствую, и когда сплю. И будет пульсировать даже после моей смерти.

Дрозд проснулся и время от времени высовывает головку, издавая решительное «пи!». «Хочу есть, — похоже, говорит он, — ну, чего ждешь, дай же мне еды!» Я поднялась, открыла холодильник и поискала, не найдется ли там чего-нибудь для него. Не обнаружив ничего подходящего, сняла трубку, чтобы спросить синьора Вальтера, нет ли у него случайно червей. Набирая номер, я сказала дрозду: «Какой же ты счастливый, малыш, что вылупился из яйца и, едва вылетев из гнезда, тут же забыл, как выглядят твои родители».

Сегодня около девяти часов утра пришел синьор Вальтер с женой и принес пакетик мучных червей. Он сумел раздобыть их у своего кузена, страстного рыболова. Я осторожно вынула дрозда из коробки, под его мягкими, пушистыми перышками сердечко билось как сумасшедшее. Металлическим пинцетом я подхватила червяка с блюдца и предложила птенцу. Как ни старалась я обратить его внимание на лакомство, как ни вертела перед его клювом, он ни за что не хотел его брать.

«Откройте клюв зубочисткой, — посоветовал синьор Вальтер, — или попробуйте руками». Но у меня, естественно, не хватило решимости сделать это. И тут я вдруг вспомнила — мы же с тобой стольких птиц выходили! — ведь надо пощекотать возле клюва сбоку. Я так и сделала. И действительно, у дрозда словно сработала внутри какая-то пружинка, клюв сразу же раскрылся. Проглотив трех червей, дрозд, похоже, насытился.

Синьора Райзман сварила кофе — я-то уже не могу делать этого сама с тех пор, как не действует рука, — и мы посидели немного, поговорили о том о сем. Если б не внимание соседей и их готовность помочь, моя жизнь была бы намного труднее. На днях они отправятся в семеноводческий питомник покупать клубни картофеля и семена для весенних посадок. Они пригласили и меня поехать с ними. Я не ответила им ни да ни нет, мы договорились созвониться завтра в девять.

То было восьмого мая. Все утро я провозилась в саду, расцвели акуилегии, и вишневое дерево покрылось бутонами. В обеденный час неожиданно, без предупреждения, появилась твоя мама. Она тихо подошла ко мне сзади и громко воскликнула: «Сюрприз!» — и я от испуга даже выронила лейку. Выражение ее лица, однако, никак не вязалось с притворной веселостью интонации. Губы были поджаты. Она приглаживала волосы, отводя их от потемневшего лица, вытягивала отдельные прядки и совала в рот.

В последнее время подобные манипуляции вошли у нее в привычку, и сейчас они меня тоже не обеспокоили, во всяком случае, не более, чем обычно. Я спросила, где она оставила тебя. Она ответила, что у одной подруги. Когда мы шли к дому, она достала из кармана маленький, помятый букетик незабудок. «Сегодня родительский день», — глядя на меня, сказала она и остановилась с цветами в руках, не решаясь шагнуть навстречу. Тогда это сделала я. Я подошла к ней, с волнением обняла и поблагодарила. Она была вся напряжена, а от моего объятия напружинилась еще больше. Мне же показалось, будто ее тело внутри совершенно пусто и от нее исходит прохладная струя воздуха, какую ощущаешь у входа в грот. И тут — я прекрасно помню это — я подумала о тебе. Что-то будет с девочкой, спросила я себя, мать которой доведена до такого состояния? Твоя мать была слишком ревнива и крайне редко приводила тебя ко мне. Хотела оградить тебя от моего негативного влияния. Мол, если я погубила ее, то с тобой такое мне не удастся сделать.

Пора было обедать, и я отправилась на кухню приготовить что-нибудь поесть. Погода стояла хорошая, и мы накрыли стол в саду, под глициниями. Я постелила скатерть в бело-зеленую клеточку и поставила на середину стола вазочку с незабудками. Видишь, я помню все с невероятной отчетливостью, несмотря на мою нестойкую память. Неужели я интуитивно чувствовала, что вижу ее живой в последний раз? Или, может быть, уже после трагедии я старалась специально удлинить в памяти время, проведенное вместе? Трудно сказать. Кто такое может знать?

Поскольку у меня не было ничего готового, я решила приготовить томатный соус. Пока он варился, я спросила Иларию, что она предпочитает — «перышки» или «спиральки». Из сада донеслось: «Все равно». И тогда я бросила в кипяток «спиральки». Мы сели за стол, и я стала расспрашивать ее о тебе, но она отвечала очень уклончиво. Вокруг нас все время кружили всякие насекомые. Они опускались на цветы, взлетали с них и так шумели, что едва не заглушали наши слова. Вдруг что-то жужжащее шлепнулось прямо в тарелку твоей мамы. «Оса… Убей ее, убей!» — закричала она, вскакивая из-за стола и опрокидывая тарелку. Тогда я наклонилась поближе и рассмотрела насекомое. Оказалось, шмель, и я успокоила ее: «Это не оса, это шмель, он не жалит». Смахнув его со скатерти, я снова наполнила ее тарелку. Все еще взволнованная, она опустилась на свое место, взяла вилку, поиграла ею, перекидывая из одной руки в другую, наконец поставила локти на стол и сказала: «Мне нужны деньги». На скатерти, куда попали «спиральки», осталось большое красное пятно.

Вопрос о деньгах возник давно, несколько месяцев назад. Еще до прошлогоднего Рождества Илария призналась мне, что подписала какие-то бумаги в пользу своего психиатра. Когда же я попросила объяснить поконкретнее, она, как всегда, ушла от ответа. «Гарантии, — проговорила она, — просто чистая формальность». Это была ее обычная дурацкая манера — если ей надо было что-то сообщить мне, она половину не договаривала. Так она как бы перекладывала на меня собственную проблему, но при этом утаивала сведения, необходимые для того, чтобы помочь ей. В этом мне виделся какой-то тонкий садизм. И кроме садизма было еще почти болезненное желание стать объектом чьего-то беспокойства. Чаще всего, однако, подобные ее выходки оказывались всего лишь причудами.

Она говорила, например: «У меня рак матки», и после спешного, лихорадочного расследования я выясняла, что она всего лишь захотела провести контрольный тест, тот самый, какой регулярно проходят все женщины. Понимаешь? Она каждый раз делала из мухи слона.

В последние годы Илария сообщала мне о стольких своих трагедиях, что в конце концов я перестала ей верить, пропуская ее разговоры мимо ушей. Поэтому, когда она сказала, что подписала какие-то бумаги, я не придала ее словам особого значения и не подумала настаивать на подробностях. Я и так уже слишком устала от подобной ужасной игры. Даже если б я настояла на своем, даже если б узнала детали еще раньше, все равно ничего не изменилось бы, потому что бумаги она подписала уже давно, не спросив моего совета.

Настоящая катастрофа разразилась в конце февраля. Только тогда мне стало известно, что в этих бумагах Илария гарантировала своему врачу триста миллионов лир. Но за эти два месяца Общество, которому она подписала поручительство, обанкротилось — его недостача составила два миллиарда лир, и банки начали требовать эту сумму со всех его поручителей. Тут-то твоя мама и пришла ко мне вся в слезах и стала спрашивать, что же ей теперь делать. Гарантия же давалась под залог дома, в котором она жила с тобой, его-то банки и хотели конфисковать в счет погашения долга.

Можешь себе представить мое возмущение. Твоей матери стукнуло уже тридцать лет, а она не только совершенно неспособна была содержать себя, но даже поставила на карту единственное имущество, какое у нее имелось, — дом, который я записала на ее имя сразу же после твоего рождения. Я была вне себя от гнева, но не показала и виду. Чтобы не разволновать ее еще больше, я притворилась спокойной и сказала: «Посмотрим, что тут можно сделать».