— В Бирмингеме мы поселились в большой гостинице. В «Татвейлере». Когда Лаура была маленькой, она воображала, что для того, чтобы снять там номер, нужно быть миллионером. А по выходным, когда происходили крупные футбольные встречи, «Татвейлер» заполняли ребята из Алабамы, из университета, которые распивали «Цветок магнолии», танцевали и занимались любовью; и Лаура всегда хотела пожить в этой гостинице, потому теперь мы так и сделали. Мы там поужинали и пошли гулять по городу, и Лаура показывала мне все ужасные достопримечательности Бирмингема. Для нее это было подобно путешествию Кука в ад, но она говорила, что мне нужно знать и посмотреть все, чтобы, когда я соберусь умирать, мне не было страшно, так как ад я уже видела. Я не хочу сказать, что город был внешне уродлив, просто он был сценой виденных Лаурой кошмаров. Она показала мне приют, кондитерскую лавку, в которую бегала девчонкой, а затем, когда мы устали гулять и собрались возвращаться в гостиницу, Лаура сказала, что эту ночь мы должны провести на ферме. Я не хотела, но она меня уговорила.

Она взяла машину напрокат, и мы поехали в Аннистон. Кажется, с автомобилем что-то случилось, так как Лаура свернула к заправке. Точно сказать не могу, так как я приняла ЛСД и, несмотря на ночь, видела все, как при дневном свете. Сколько времени мы ехали, я не знаю. Возможно, больше часа, и когда мы въехали в Аннистон, все уже было закрыто. Там было мрачно и угрюмо — это я помню. Магазины мужской одежды с костюмами тысяча девятьсот тридцатых годов, ужасные обувные магазины с тупоносыми башмаками, которые носит деревенщина. Мы остановились у светофора, и я помню, что увидела несколько человек, сидящих в машине, и мужчина на переднем сиденье высунул из окна бамбуковый шест длиной в девять футов. Я подумала: «Отлично я полетела, этого быть не может, я все это себе представила», а Лаура сказала: «Барб, это называется ужением черномазых. Они сидят в машине и, когда мимо проходит цветной, опускают окно, высовывают шест и бьют его по коленям, а если тот сопротивляется и пытается убежать, его догоняют и задают порядочную взбучку. Поэтому негр предпочитает оставаться на месте и, получив несколько ударов, говорит: «Благодарю вас, джентльмены, за то, что вы учите меня хорошему поведению». А эти люди скалятся и говорят: «Это хороший парень, а не один из этих митингующих ниггеров. Ты хороший парень, ага». И они позволяют ему пройти. Мне такое не могло прийти в голову. Я потом собиралась спросить у Лауры, действительно ли она говорила мне это. Чтобы вновь вспомнить. О чем-то. Наверное, о поездке. Мы проехали мимо придорожной закусочной «Красное Яблоко», где пара фараонов торговала контрабандным виски. В каждом округе голосуют за введение сухого закона. В этом округе сухой закон был введен, но спиртное мог достать каждый.

Мы свернули с главной дороги, и Лаура поехала по крутой грунтовой дороге. Наконец она остановила машину, помогла мне выйти и сказала: «Вот оно, во всей своей животной красе». Я увидела грядки с овощами, а в некотором отдалении — дом с темными окнами. А еще ярдах в ста перед нами — сарай и свиной хлев рядом с ним. Мы пошли туда, и в руках у Лауры что-то было. Что, я не знала. И я увидела, словно при дневном свете, ферму, зеленые ряды салата, услышала хрюканье свиней, почувствовала запах коровьего навоза. «В разное время я пряталась здесь на каждом дюйме, — сказала Лаура, — здесь есть такие укромные места, о которых наши ублюдки даже не имеют представления, так как никогда по-настоящему не прятались». Мы приблизились к сараю — большому квадратному зданию с покатой крышей. «Эта крыша из гофрированного железа, в разгар лета она нагревается до ста двадцати градусов, а когда холодно, промерзаешь до костного мозга. Здесь всегда сквозняк, так как открытое место. Лес кончается где-то в миле за домом. Бывало, я спала там, и клянусь, что насчитала девяносто триллионов дождевых капель. Я всегда их хорошо считала». Мы подошли к хлеву, там визжала целая сотня свиней. «У меня для тебя, Барб, специально припасен рассказ о свиньях. Потом я расскажу тебе его. Кэл и Дрю любили свиней. Да, они очень любили их». Лаура толкнула дверь сарая, и та широко распахнулась. Она потрогала хомуты — так, словно они были старыми друзьями, с которыми ее связывали воспоминания. Затем Лаура швырнула что-то на пол. Это был бензин. Она принесла его из машины в канистре. «Когда я подожгу это, мы побежим к зарослям. Там у меня есть убежище в камнях. Там нас не увидят». Лаура зажгла спичку, и тут же вспыхнуло пламя. Оно распространилось быстро, послышался ужасающе громкий треск, будто сарай был живым существом.

Мы побежали, Лаура нашла укрытие в камнях, мы прильнули к раскисшей земле и стали смотреть. Я увидела самые прекрасные краски; забегали и закричали какие-то мужчины в длинном нижнем белье, запричитала старуха — мне были видны их лица. Высеченные из скалы. Каменные лица. А Лаура обвила меня руками и сказала: «Барб, разве это не прекрасно? Ты меня видишь? Мое лицо среди языков пламени?» Я посмотрела и увидела или представила себе, что увидела его. «Барб, я там — я маленькая девочка». И я видела лицо маленькой девочки. «Ты видишь меня, Барб. Я перерождаюсь. Прямо у тебя на глазах. Из пламени появляется сотворенная Богом новая Лаура». И — да, я увидела маленького ребенка, вышедшего из огня, а Гадсдены кричали, было светло, как днем, и я чувствовала себя частью Вселенной, частью созданий Эдемского сада, а моя душа, покинув тело, вселилась в тело Лауры. Мы побежали назад к машине. Она стояла на уклоне, Лаура сняла ее с тормоза, машина скатилась вниз до шоссе; там Лаура завела двигатель, и мы поехали назад в Бирмингем. Лаура была в восторженном возбуждении, и я не понимала половины того, что она говорила, — она говорила так быстро… А потом я очутилась в постели, и белье хрустело, как новая долларовая бумажка, и было прохладным. А Лаура стояла на коленях у своей кровати и молилась: «Господь, благодарю Тебя за Твою божественную доброту, за то, что Ты позволил нам взглянуть на рай».

Мы вернулись поездом в Нью-Йорк, и Лаура провела вместе со мной и папой Пасху, мы все вместе навестили могилу мамы, и все было хорошо, очень хорошо, почти до того времени, как настала пора возвращаться назад. Мы каждый день ходили под парусом и ни разу не глотали ЛСД, нам и так все время было хорошо. Хорошо от сознания того, что мы были с папой, пили вино.

— Что все испортило?

— Ничего. Я же сказала, что все было прекрасно, — хриплым голосом ответила Барбара.

— Вы не доверяете мне?

— Разумеется, доверяю. Я не была столь откровенной со священником на исповеди.

— И все же что-то вас беспокоит. Угрызения совести по поводу пожара?

— Нет-нет. Это было хорошее, хорошее чувство. А, черт, рано или поздно это все равно всплывет, но — о, я просто не знаю, как это объяснить. Мой отец и Лаура… ну, скорее всего, это была ревность, и на самом деле ничего не произошло, наверное, потому, что мы были так близко, я потеряла возможность видеть отчетливо, но самое важное то, что, когда мы вернулись в колледж, эта способность вновь вернулась ко мне, и я злилась на себя лишь за то, что только подумала подобное.

— Они? Ваш отец и Лаура?

— Именно так. Они. Удовлетворены?

— Буду, когда вы мне все расскажете.

— Вы — упрямый человек. Но… ничего не было.

— Однако вы подумали что что-то было.

— Да, подумала. Я никогда не обсуждала с отцом личные дела, наверное, я считала, что нельзя упоминать о… его половой жизни. Были ли у него время от времени какие-то женщины или не были… я просто не желала знать. Наверное, он был одним из тех мужчин, которые не особенно интересуются женщинами. Вежливые, заботливые по отношению к ним — это да, но он не был дамским угодником до тех пор, пока к нам не приехала Лаура. Он дважды встречался с ней в Бостоне, мы вместе ужинали, потом ходили в кино, болтали о колледже и планах на будущее, но когда мы стали жить в одном доме, я ужаснулась.

— Почему? Лаура вела себя откровенно?