После этого Андрей Иванович стал дополнять рассказ Григория Григорьевича некоторыми подробностями о спиритизме, и разговор опять сделался общим. Говорили о том, что духи иногда приносят с собой разные предметы, главным образом, цветы. Говорили также, что из медиума в состоянии транса иногда исходило какое-то «существо», которое в его же формах, т. е. медиума, могло являться единовременно в другом месте… Вследствие общего разговора в столовой стало шумнее; слушая их и вдумываясь в их рассуждения, я в то же время испытывал странное раздвоение мысли. С одной стороны, я старался объяснить себе более или менее правдоподобно невозможные явления, о которых мне рассказывали, и душевное состояние рассказчиков; с другой стороны, возбужденное воображение рисовало мне нечто невозможное и дикое… Фантастическая струна зазвенела в моей душе, странные образы слетелись на этот призыв и перед моим духовным взором развертывалась совсем другая волшебная картина…
— Все то, что мы вам передали, — сказал Андрей Иванович, — вам кажется, конечно, невероятным; но если бы мы оба положили свои руки на ваши и вдруг пятая вас бы коснулась, поверили ли бы вы?
Я отвечал, что это зависело бы от обстоятельств…
— Если бы мною завязанный узел на веревке развязался в моих руках, я бы еще поверил…
— Для медиума все возможно, — сказал Григорий Григорьевич, — он действует в непонятной нам области…
— Но не будем, однако, терять времени, — добавил он, — мы все трое одинаково настроены, и я уверен, что мы что-нибудь увидим. Вы согласны сесть?
Откровенно сказать, именно потому, что я был «настроен», мне хотелось отклонить опыт до следующего раза, но искушение было еще сильнее и продолжало вести меня по этому фантастическому пути. Мы встали и пошли в другую комнату. На часах пробило полночь…
Комната, в которую мы вошли, была несколько менее столовой и освещалась одним окном, заставленным высоким экраном. Сквозь небольшие промежутки, между краями экрана и рамы, пробивался слабый свет белой петербургской ночи, омраченной дождливой погодой. На ломберном столике, находившемся у одной из стен, горела свеча. В меблировке комнаты не было ничего примечательного. Большой стол с бумагами, несколько шкафов со стеклянными и глухими дверцами; в одном углу, на открытой вешалке, висело завернутое в простыню платье. Хозяин поставил посередине небольшой четырехугольный стол и три стула и сказал:
— Ну что ж, господа, можно садиться?
— Да, сядемте, сядемте, — отвечал Григорий Григорьевич с нервной торопливостью.
Я сел против Григория Григорьевича. Андрей Иванович затушил свечу и сел сбоку.
Было настолько темно, что, несмотря на небольшие размеры стола, я не видел сидевшего напротив меня Григория Григорьевича.
— Что же вы не даете ваши руки? — спросил я его.
— Обождите, — отвечал он из темноты. — Я молюсь… Помолитесь и вы; помните, к какому страшному делу вы приступаете!..
Я не мог удержаться от раздражения при этих словах…
— Не примешивайте Бога, — возразил я ему, — мне кажется, что Бог тут не при чем. Оставим Его в покое.
— Я всегда молюсь… — отвечал он и положил свои руки на мою.
Руки Андрея Ивановича скоро похолодели и стали едва заметно вздрагивать. Все мы молчали, погрузившись каждый в свои мысли. Медленно шла минута за минутой…
Хотя мои глаза и освоились несколько с темнотой, но все-таки я видел очень мало. Очертание неподвижных предметов сливалось с темнотой и определить точные границы каждого из них было трудно; в темноте всегда кажется, что они перемещаются то в одну, то в другую сторону.
Все было тихо и даже самый легкий скрип не нарушал тишины. Даже дыхание моих товарищей едва было слышно. Наконец, в комнате стало темнее. Отчего это произошло, не знаю, но знаю только, что изо всех окружающих предметов я стал различать с трудом только белое пятно простыни. Это была та фантастическая темнота, на фоне которой воображение рисует всевозможные картины, одну причудливее другой, где нет ни начала, ни конца, потому что взор делается бессильным найти их. Осязание и в особенности слух становятся особенно чувствительны и ловят такие ощущения, который при свете были бы незаметны.
Иногда, вследствие напряжения взгляда, передо мной мелькали тонкие светлые круги, которые тотчас же и исчезали, — явление обычное в темноте.
Прошло более часа… Андрей Иванович несколько раз тяжело вздыхал, руки его нервно вздрагивали… Тогда я, с согласия обоих, переменил положение рук и положил их сверху. Прошло еще около получаса. От напряженного внимания и волнения я начал чувствовать усталость…
Вдруг что-то тихо заскрипело и застучало.
— Кажется, начинается, — сказал Григорий Григорьевич.
Никто не отвечал… Я встрепенулся, с усилием сбросил овладевшую мною усталость, с твердой решимостью бороться против охвативших меня ощущений и не принять какое-нибудь простое явление за сверхъестественное. Ощущения эти невидимым кольцом носились вокруг меня в окружающей тьме, и это кольцо становилось все уже и уже… Я уже слабо боролся; желание ничего не испытывать и ничего не видеть все более и более побеждалось роковым стремлением к таинственному, неизведанному; эта тьма притягивала меня, как болото засасывает неосторожного путника… Прошло еще полчаса… Еще минута и… Но Андрей Иванович встал и сказал:
— Я думаю, что довольно. Вы, вероятно, утомились для первого раза; да и вряд ли сегодня что-нибудь бы вышло.
— Досадно, — сказал Григорий Григорьевич.
И когда зажгли свечу, то я по лицу его убедился, что ему действительно было досадно. Мы вышли опять в столовую, и я вздохнул с облегчением.
Григорий Григорьевич обвинял хозяина в неудаче сеанса.
— Вы недостаточно сосредотачивались, — сказал он.
— Сегодня все мы были так настроены, что наверное что-нибудь бы вышло.
— Я действительно виноват, — сказал Андрей Иванович. — Я чувствовал, что впадаю в особенное состояние, но удерживался от этого. Я боялся, чтобы мои движения в состоянии транса не произвели неприятного впечатления на нашего гостя.
— В таком случае, зачем же вы сидели два часа? — раздраженно спросил Григорий Григорьевич.
— И то правда… Одним словом, мне не хотелось, а почему, не сумею объяснить…
— Не думайте, чтобы эта неудача подорвала во мне доверие к вашей искренности, — сказал я. — Вопрос останется открытым…
— Да он и для нас еще не разрешен, — сказал Андрей Иванович. — А в нашей неудаче нет ничего удивительного. Первый сеанс обыкновенно редко удается. Во всяком случае, вы теперь уже знаете, что такое спиритизм, из наших рассказов. На другой или третий раз вы уже убедитесь из опыта…
Мы простились с хозяином и вышли с Григорием Григорьевичем на улицу. Несмотря на позднюю ночь, он проводил меня до Гостиного двора. Он был не в духе и сказал:
— Теперь уж этого я так оставить не могу. Осенью я с вами увижусь, и мы повторим сеансы. Тогда вы убедитесь на деле, что все, что я вам сообщил, есть истинная правда…
На этом мы расстались. На этом, собственно, и кончились все таинственные приключения; быть может, даже к неудовольствию и разочарованию читателя. Мне остается только дополнить мой рассказ теми отрывистыми рассуждениями, которые мне пришли в голову, когда я, расставшись с Григорием Григорьевичем, шел домой…
…Последние капли дождя лениво падали на опустелые тротуары и на ставни закрытых магазинов. Кроме дежурных городовых, никого не было видно; изредка проезжали извозчичьи дрожки с запоздалыми седоками; тускло светились часы на думской башне; было сыро и как-то бесприютно. Часть неба очистилась от туч и чуть заметные розоватые лучи поднимающегося солнца примешались к белесоватому свету полярной ночи. Некоторые иностранные писатели, побывавшие в Петербурге, восторгаются этими необычайными для южанина ночами. И наш великий Пушкин в своем «Медном Всаднике» посвящает им несколько очаровательных строк: