Так как он откинулся назад, то Петров мог теперь более ясно разглядеть происшедшие в нем перемены за то время, что он его не видел. Волховской сильно осунулся, нос заострился; борода, которую он прежде подстригал аккуратно, теперь заросла и потеряла форму; жидкая растительность, до которой, очевидно, редко касались ножницы, покрывала и щеки; его серо-зеленоватые глаза глубоко ввалились и к обычной их выразительности прибавился какой-то беспокойный блеск… Глядя на него, Петров вспомнил его первое появление на литературном поприще, его нервно-веселый и слабый характер и его причуды, вспомнил, что они были сначала в добрых отношениях и как потом они разошлись вследствие различия, как ему казалось, взглядов на общественные вопросы и «художественного» отношения Волховского к беллетристике, что Петров считал второстепенным и даже пустым делом.

Несколько минут оба молчали, после чего Волховской сказал:

— Когда я задумаюсь, сидя в вагоне, то шум и грохотание поезда мне начинает казаться чем-то особенным… Иногда мне представляется, что вагон, колеса, цепи, паровоз, — все это между собою разговаривает на своем железном языке, на очень грубом и грозном языке… Кажется, как будто они сообщают что-то очень тревожное, так что даже жутко становится…

Над бегущим поездом между тем надвигалась темная, облачная ночь и мимо окна летели тысячи ярких желтых искр, выбрасываемых паровозной трубой.

— Вот это тоже очень оригинально и красиво, — продолжал он, нагнувшись к окну и наблюдая за полетом искр. — Посмотрите, какие крупные искры! Сотни, тысячи острых огоньков на черном фоне… Летят, летят и тухнут, ничего не освещая… Помните, где-то у Диккенса в святочном рассказе или в сказке Андерсена яркий огонь горит в камине и искры между собою разговаривают?

Петров улыбнулся с выражением некоторого снисхождения и сказал:

— Фантазия! Теперь я вижу, что вы действительно не умерли…

На лице Волховского вспыхнул легкий румянец, и он живо возразил:

— Ну, да, фантазия! Что же из этого? Я со своими фантазиями никому ведь не мешаю…

Петров почувствовал в себе неожиданно некоторый прилив добродушия и спросил Волховского с участием в голосе:

— Отчего вы больше ничего не пишете? Писали и вдруг умолкли!.. Чем объяснить это «altum silentium»?[3]

— Отчего не пишете? Вот это мне нравится! Не вы ли сами критиковали меня?.. Вот и выходит, что когда пишешь, говорят, зачем пишешь, а когда не пишешь — зачем молчишь?

— Ну, все-таки вы могли бы писать хотя бы для себя… У вас же есть потребность?..

— Конечно, есть… Года два назад я опять стал усиленно работать, но ничего не выходило… Начал писать роман, но уже на половине как-то разъехался, растерял своих героев, сбился с основной мысли и ничего дальше не пошло. Попробовал написать драму — та же история! Сочинил несколько рассказов совершенно реальных, в современном вкусе, но и они мне показались такими тусклыми, что я не мог смотреть на них без тошноты и все решительно сжег… Как будто сам сатана мне заколотил голову!..

— Может быть, вам это только так кажется?

Волховской уныло покачал головой…

— Нет, не кажется… я нарочно себя проверял: задался темой, написал повесть и затем стал ее сокращать, чтобы не было ничего лишнего… Сокращал, сокращал, и что ж бы вы думали? Осталось только восемь строк, то есть одна тема… Все остальное оказалось лишним! Эту процедуру я повторил над другой повестью, и опять получилась та же история! Каково?.. Для меня стало ясно, что мой талант отсырел, точно старый фейерверк… Я понял, что у меня еще тлеют внутри искры, да уже не те, а вроде вот этих, что летят из паровоза: они тоже ярки, но ничего не освещают… Это было мучительно!

Петров провел рукой по своему большому лбу, потом поводил пальцами по переносью и, подумав, сказал:

— Конечно, у вас талант был всегда несколько, как бы это выразиться, экзотический… Вы рассказывали хорошо, но большей частью о положениях исключительных, что и делало большую часть ваших работ, скажем резко, бесполезными. Кроме того, везде у вас, даже в лучших местах, сколько помню, пробегала эдакая струйка ипохондрии, что придавало вам характер какого-то безразличия, равнодушия… Словом, я не могу сейчас сразу указать на все ваши слабые стороны, но талант, во всяком случае, всегда у вас был, и я не вижу причин, чтобы он ни с того, ни с сего вдруг и окончательно пропал.

— Нет, не ни с того, ни с сего, причины были; а тем более, у нас очень трудно работать… Или превозносят, или хулят… Талант, пожалуй, и признают, а работу всегда порицают… Кроме того, о чем ни напишешь, говорят, что это уже было, что это уже сказано… Это, говорят, вы взяли у такого-то, это — у такого-то…

— Ну, так что же из этого? — прервал с удовольствием Петров, тем более, что пользование чужими мыслями он считал совершенно естественным и законным. — Охота вам обращать на это внимание… Под луною нет ничего нового…

Волховского передернуло.

— Не говорите, пожалуйста, о луне, оставьте ее в покое! — воскликнул он.

Петров удивленно взглянул на него…

— Почему это?

— Да так… я потом, может быть, вам это объясню… Может быть… Так что вы сказали?

— Я хотел сказать, что если на все обращать внимание, то придется весь век просидеть сложа руки… Так и жить нельзя!

— Наконец, если уж вы хотите знать, я душевно устал… Я не могу очнуться от состояния какого-то испуга и удивления перед тем, что происходит. Незаметно, с концом века, к нам хлынули новые течения, новые веяния… Я увидал, что стою между прошлым, в котором жил, и настоящим, в котором все ново и неизведанно… Огромный переворот во всем! Новая мировая политика, новые взгляды на права и обязанности людей, всеобщее осуждение войны и воинских подвигов, которые тысячи лет поэты воспевают, и рядом с этим всеобщий поход на древний мир, раскапывание вековых могил праотцев; новые открытия и, наконец, грядущее господство женщины!.. Какой надо иметь душевный запас, чтобы со всем этим освоиться и броситься в эти новые волны. Тут нужны новые песни и новые лютни, чтобы воспевать будущих героев мира и будущих женщин… По-моему, женщина и так уже была сильнее нас; чем же она станет в будущем?! Я смотрел на женщину совсем иначе… Мне она представлялась созданием удивительным, таинственным. Она даже не всегда мне казалась человеком, потому что через нее мы входим в общение с Богом и с злым духом… Древние египтяне поняли, что это за великая сила, и создали культ Изиды… Говорят, что тогда-то и установятся настоящие нравственные отношения между мужчиной и женщиной, когда они во всем будут принимать одинаковое участие… А я думаю, что это может выйти и не так!.. В женщине много добра, но в ней и могущество зла…

— По моему мнению, — сказал Петров, — все эти ожидания всяких несчастий для общества от освобождения женщины от мирского рабства ни на чем не основаны… Нельзя же из-за каких-то там ваших Изид и тому подобного продолжать третировать женщину, как красивое животное. Вы, сами того не замечая, исповедуете не культ Изиды, а культ очаровательной дамочки; а между бедными женщинами есть много далеко не очаровательных, которые требуют себе куска хлеба и более ничего… Удивляюсь, что вы, литератор, этого не понимаете!..

На лице Волховского изобразилось нечто вроде испуга.

— Да ведь я же и говорю, что я отстал… Я отлично сознаю, что нахлынуло что-то совершенно новое, но уже двигаться с ним рядом не могу, потому что оно бежит, летит вперед…

— Вы преувеличиваете… Мир никогда не стоял на месте… Каждый день приносит что-нибудь новое, а если вы говорите о нравственных принципах, то все это уже прекрасно выяснено еще в минувшем веке; все уже сказано и нового тут ничего не прибавишь…

— А по моему, можно сказать, но вот в этом-то и загадка — как и кто будет говорить… Мне кажется, это будет тот человек, который сумеет, если можно так выразиться, написать похвальное слово мировому злу и даже его возвеличить увлекательно и убедительно… Я давно уже нахожу, что у нас понятия о добре и зле, о положительном и об отрицательном совершенно ложны. Пора заступиться за зло! В жизни и в природе не знаешь, где начинается одно и кончается другое… Последнее время стремление к абсолютному добру приняло такие размеры, что даже начинает раздражать. По моему, в большом количестве добро нестерпимо… Да и что такое значит жить в добре, по правде? По-моему — не жить, потому что сама жизнь есть не только добро, но и зло… Когда я хожу по земле, я давлю ногами невинных букашек; когда пью воду, то с каждым глотком уничтожаю миллионы инфузорий… И таким путем можно доказать, что зло господствует наперекор всему и все, даже проповедники самого чистого добра, влекли за собой большие несчастья, и еще вопрос, хорошо ли они поступали?.. Зло никогда не исчезнет! Вы помните, в Апокалипсисе говорится, что и смерть и ад на веки вечные будут повержены в озеро огненное? Не указывает ли это предсказание на то, что то, что раз создано — уже не будет уничтожено, и хотя в огненном озере, лишенное способности вредить, зло будет все-таки существовать?.. А вдруг явится новый Прометей, который из любопытства, или из жалости к сатане ослушается «сидящего на белом престоле», да возьмет и похитит огонь из этого пылающего озера… Что тогда?