Через десять лет, уже в середине 50-х годов, Вертинский снова приехал в Киев. Он был сильно измотан, издерган. Теперь воспоминания о детстве и юности заставляли особенно остро осознать возраст и приближение неизбежного. Его охватило тяжелое предчувствие. После обеда в гостиничном ресторане он попросил у официанта бумаги. Тот вырвал несколько чистых бланков счета. Вертинский вынул карандаш и сразу, почти не исправляя, записал на бланке стихотворение, одно из последних своих произведений:

Даже если образ свечи возник под впечатлением от стихов из романа Б. Пастернака «Доктор Живаго» («Свеча горела на столе, / Свеча горела…»), который не был тогда опубликован, но вполне мог быть известен любознательному Вертинскому, это не умаляет искренности горестного восклицания артиста. Его преследовала непроходящая усталость. Он успел уже привыкнуть к периодически возникавшей сердечной боли и к печальной необходимости постоянно принимать лекарства. Надо было воздержаться от гастрольных поездок, вообще от концертов. Пришла та пора, когда вместо выступлений лучше бы копаться на своем земельном участке возле дачи, замкнуться в маленьком мире семьи. Однако он чувствовал, что не создан для этого. Жить просто ради того, чтобы продлить свое физическое существование, он не мог. Он был самим собой только тогда, когда нес людям песню.

Записи рукой Вертинского на листах отрывного календаря:

Жизнь известного артиста проходит у всех на виду. Все более или менее значительное кем-то примечается, запоминается, а порой и записывается. Один услышал и запомнил фразу, проливающую свет на малоизвестный эпизод личной жизни, другому довелось наблюдать знаменитость во время хмельного загула, третьему посчастливилось быть партнером на съемках такого-то фильма и в перекурах вдоволь наслушаться интереснейших рассказов… Не был исключением и Вертинский. До сих пор можно встретить немало людей, которых судьба сводила с Александром Николаевичем во время киносъемок или концертных гастролей по городам и весям, и они с увлечением будут повествовать о его привычках, манере общения в работе, за кулисами в мужской компании и т. п. Но особую ценность, конечно, представляют воспоминания тех, кто случайно стал свидетелем важнейших событий творческой биографии певца. К наиболее важным мемуарным свидетельствам относятся, скажем, уже знакомый нам эпизод из воспоминаний Эм. Краснянского о первом концерте в «Павильон де Пари» в Петрограде, рассказы И. Шнейдера о юности Вертинского, М. Жарова о концерте в Москве в конце октября 1917 года, Н. Ильиной о Вертинском в Шанхае. Необходимо отметить и очерк-воспоминание Юрия Алянского «Концерт Вертинского», где подробно рассказано о последнем, предсмертном выступлении артиста, состоявшемся в конце мая 1957 года в Ленинградском Доме ветеранов сцены. Достоверность очерка Алянского подтверждается М. Брохесом.

Александр Николаевич любил Ленинград. Он не раз говаривал, что Москва почти ничем не напоминает ему того города, где прошла его артистическая молодость. Москва капитально перестроилась, неузнаваемо изменила свой облик, а вот в Ленинграде все ему казалось прежним, все было родным… Он гастролировал в Ленинграде ежегодно, и всегда они с Брохесом останавливались в «Астории».

Весной пятьдесят седьмого Вертинский чувствовал прилив жизненных сил. Он энергично занимался подготовкой большого авторского концерта в Москве и хотел, чтобы в нем принял участие не только М. Брохес, но и его прежний аккомпаниатор Г. Ротт, которого он высоко ценил. Это явствует из переписки Вертинского с Роттом, жившим тогда в Казани. Александр Николаевич знал, что руководством Мосэстрады подготовлены документы на представление его к званию заслуженного артиста РСФСР. И хотя он, бывало, любил иронизировать по поводу того, что у него есть мировое имя, а у других — всего лишь почетные титулы, но втайне, конечно, с нетерпением ожидал присуждения звания заслуженного артиста.

Весной пятьдесят седьмого хотелось жить и работать. Вся страна была на подъеме. Эпоха политической оттепели раскрыла для людей искусства новые возможности. Теперь дозволялось то, что раньше было строжайше запрещено. Газеты Москвы и Ленинграда писали о гастролях «Берлинер Ансамбля», с которым впервые познакомился советский зритель, на устах у театралов были имена Брехта, Елены Вайгель, все мечтали попасть на «Матушку Кураж» и «Кавказский меловой круг»… Широко освещался в прессе кинофестиваль, проходивший тогда в Канне, и другие значительные события в области культуры.

Можно представить себе, какие противоречивые чувства обуревали Вертинского, когда он отправлялся петь для театральных ветеранов. Выступать перед теми, кто уже закончил свой путь на сцене, было, наверное, больно. Это было и невероятно ответственно: ведь для тех, кто сидел в зале, в искусстве не существовало секретов. Но встреча с ними могла вызвать и светлое одухотворение. Встреча со старыми друзьями всегда вдохновляет и очищает.

Вот каким Ю. Алянский увидел артиста за день до его смерти: «Вертинский держался очень прямо, светлый английский костюм в крупную клетку сидел на нем превосходно, артист выглядел в нем моложаво. Вертинский был сдержан, немногословен, суховат. Кто знает, о чем он думал в эти минуты!

— Покажите нам с Брохесом рояль, мы попробуем». На следующий день, когда Вертинский и Брохес находились в гостинице, артисту сделалось плохо. Начался сердечный приступ. Лекарства под рукой не оказалось. Когда приехала бригада скорой помощи, было уже поздно. Вертинского не стало.

Тело его было доставлено самолетом в Москву. Театрально-музыкальная общественность прощалась с ним в здании театра эстрады на площади Маяковского.

Одним из тех, кто стоял возле гроба в почетном карауле, был писатель Юрий Олеша, знавший Вертинского еще в годы его первых выступлений. «Я познакомился с ним, — писал Олеша, — в редакции какого-то одесского журнальчика, куда он вошел, наклоняясь в дверях, очень высокий, в сером костюме, с круглой, казавшейся плешивой, головой, какой-то не такой, каким казалось, он должен был оказаться». Это было году в 1918-м. И вот спустя сорок лет, 23 мая 1957 года Олеша увидел артиста в последний раз: «Меня поставили в почетный караул в головах по левую сторону. Лежавший в гробу уходил от меня вдаль всей длиннотой черного пиджака и черных штанов. Из лица я видел только желтый крючок носа, направленный туда же вдаль в длину, и видимый мне сверху… Кое-где на мертвом лежали цветы, например, белая молодая роза со стрельчатыми, еще не вошедшими в возраст лепестками».

Газеты не сообщали о смерти Вертинского. Я, во всяком случае, не смог обнаружить опубликованных некрологов в прессе тех дней. Возможно, просто не нашел, — хочется в это верить… Но искал со всей тщательностью.