А вот я, не задумываясь, перебила бы всех до единого.

– Рен, – позвал он, настойчиво потянув меня за руку.

Я послушно двинулась за ним к главному входу. Мы вышли в темноту и устремились в противоположную от луча прожектора сторону.

О своей ненависти к людям я забыла. К объектам нас учили относиться бесстрастно. Но я ненавидела их, даже когда оставалась одна.

Грязные, мерзкие, буйные, самовлюбленные, дерганые – и вот мне предстояло провести среди них дни, а то и недели, в поисках Адины и мифической резервации рибутов!

Мне захотелось возненавидеть за это Каллума, но разум мгновенно возразил, что виновата только я, и больше никто. Это я не сумела подчинить Каллума заведенному порядку. Я не смогла обучить его правилам выживания в стенах филиала КРВЧ. Я ввергла его в это безумие, где смерть неминуема.

Пули взрыхлили за нами землю, впились в лодыжки Каллума и разбрызгали по грязи кровь. Он перешел на шаг, и тогда я обогнала его, схватила за руку и поволокла.

Вскоре мы очутились в более благополучном районе трущоб. Дома здесь стояли ближе друг к другу; кругом было тихо. Стрельба прекратилась, и я уже стала надеяться, что нас потеряли.

Не тут-то было – нас обнаружил пеший отряд. Из-за угла, держа оружие наготове, хлынули офицеры: шесть, семь – нет, девять человек.

– Пригнись! – крикнула я и толкнула его к земле, когда началась пальба.

Оставив Каллума лежать, я бросилась на солдат. За пластиковыми масками оказалась пара знакомых лиц, хотя я с удивлением отметила отразившийся на них ужас.

Офицер выстрелил мне в голову, я ударила его ногой в грудь, увернувшись от пули и выбив у него пистолет. Другие попытались схватить меня, но я отскочила быстрее, чем успели засечь их нерасторопные человеческие глаза.

Я вскинула оружие. Первый, второй, третий! Я выстрелила каждому в грудь, не обращая внимания на пули, которые прошили мою куртку и сбили шлем.

Один из солдат отцепил от пояса гранату и яростно метнул в мою сторону, но промахнулся на несколько футов.

Каллум.

Граната пролетела мимо него и ударилась в дом позади. Каллум припал к земле, и деревянная хижина взорвалась, окутав пламенем и его, и всю лужайку.

Ствол уперся мне в лоб. Испытав секундную панику, я сделала подсечку, и пуля лишь царапнула ухо. Мои пальцы сомкнулись на пистолете, и я перенаправила выстрел в грудь нападавшего.

Земля колыхнулась от нового взрыва, я отстегнула гранату от пояса мертвого офицера и бросила в бежавших ко мне людей.

Остался один, и я, повернувшись, увидела, как он прицелился в лежавшего на земле Каллума, который отчаянно пытался сбить с ног огонь.

Я выстрелила трижды, промахиваясь от подступившего страха. На третьем выстреле офицер упал, и я метнулась к Каллуму: вспрыгнула на него и принялась кататься с ним в обнимку по грязи. Потушив упрямое пламя голыми руками, я вскочила и рывком подняла Каллума на ноги.

Он качнулся и поднес плясавшие руки к глазам. Кожа побагровела, местами обуглилась. От рубашки не осталось почти ничего, брюки превратились в опаленные лохмотья.

– Цел? – спросила я, быстро оглядываясь по сторонам.

– Да, – произнес он с запинкой. – Я… прости, я хотел убежать, но не успел затушить первый пожар, как они устроили второй, и…

– Все нормально, – перебила я и взяла его за руку со всей доступной мне нежностью. – Бежать сможешь?

Он кивнул и поморщился от боли, когда мы побежали. Нам оставалось миновать всего один квартал; я направлялась к ближайшему укрытию, какое могла придумать.

Большой мусорный контейнер стоял невдалеке от кирпичного здания школы и был, как всегда, переполнен. Я подтолкнула его ближе к стене и знаком велела Каллуму спрятаться за ним. Моим первым желанием было запрыгнуть внутрь и укрыться под грудой мусора, но я точно знала, что любой офицер перво-наперво заглянет под каждую крышку и в каждую дверь. Контейнер скрывал нас не полностью – мы были открыты сбоку, если смотреть под нужным углом, – но я тешила себя надеждой, что на такой открытой местности им не придет в голову нас искать.

Крадучись, я обогнула контейнер и привалилась к стене рядом с Каллумом, с тревогой взглянув на его почерневшие от огня руки. У меня никогда не было таких сильных ожогов, но я отлично помнила боль и от меньших, помнила о нестерпимом жжении, которое невозможно заглушить, и об отвратительном ощущении, когда новая кожа затягивает мертвую.

Каллум старался не прижимать руки к туловищу; на лице отразилось такое страдание, что мне захотелось обнять его. Вот только своими прикосновениями я бы сделала ему еще больнее.

Не в силах больше смотреть, как он мучается, я закрыла глаза руками и пожалела, что мало следила за временем его регенерации. Сколько это займет? Десять минут? Двадцать?

Я еще крепче прижала к лицу ладони, но как только мне наконец удалось отогнать от себя образ измученного болью Каллума, на смену страшной картине пришла другая, еще более страшная. Наркопритон.

«Не шевелись».

Я судорожно вздохнула: воспоминание было настолько четким, как будто все произошло минуту назад.

«Не смотри на нее».

Говорила мама; меня обдало ее зловонным дыханием, когда она зашептала мне в ухо и так обхватила за животик, что стало больно.

Я не послушалась. Не обращая внимания на перепуганных обитателей притона, я посмотрела прямо в лицо рибутки, стоявшей посреди комнаты.

Она заметила мой взгляд, ее светло-зеленые глаза сверкали во тьме.

«Сто тринадцать», – обратилась она к другому рибуту, и тот повернулся. Она указала на меня.

«Что?» – спросил он.

«Это ребенок».

«Ну и что?»

«Разве она должна быть здесь? Оглянись вокруг».

«Нас это не касается. Мы пришли за объектом».

«Но…»

«Семьдесят два!» – осадил он ее.

Она закрыла рот и перед уходом грустно взглянула на меня. Я смотрела ей вслед даже после того, как она ушла, и жалела, что не могла пойти с ней.

Наверное, мама заметила это, потому что с гневом и отвращением столкнула меня с колен.

При этом воспоминании мое сердце странно забилось, в памяти всплыли лица родителей. Мама была белокурой, как я, хотя ее волосы и потемнели от жира и грязи. У папы были густые кустистые брови, и он их постоянно сдвигал, пребывая в печали или глубокой задумчивости.

Я стиснула шлем, изгоняя образы. Здесь они были мне ненавистны. Я не желала это помнить. Не хотела идти в Остин. Грудь пронзила такая боль, что мне показалось на миг, будто в меня выстрелили.

– Рен!

Голос Каллума вырвал меня из моих мыслей. Его лицо было очаровательно в своей тревоге.

– Ты в норме? – спросил он.

Его кожа еще не зажила до конца; раны закрывались и розовели прямо на глазах. Но выглядел он настолько лучше, что я испытала отчаянное желание броситься ему на шею.

– Да. А ты?

Каллум повернулся и прижался ко мне, упершись ладонями в стену. Я вдавилась в кирпич, застигнутая врасплох его внезапной близостью.

– Как тебе удалось? – спросил он с улыбкой и чертиками в глазах. – Как ты сумела уговорить Леба помочь нам?

– Леб сопровождал меня на одиночной миссии, и я захватила человека, который заявил, что они помогают рибутам бежать и направляют их в какую-то резервацию. Мы заключили сделку.

– Что-то связанное с его дочерью?

– Мне пришлось пообещать ее спасти. Она рибут из Остина. – Слова давались мне с трудом, дыхание пресекалось. Я не могла говорить нормально в столь тесном соседстве с его телом.

– Что это за резервация? Неужели рибуты там просто живут? На воле?

– Не знаю. Сомневаюсь, честно говоря.

– Итак, мы находим Адину, встречаемся с этими людьми и отправляемся в резервацию?

– Да.

– А куда мы пойдем, если там ничего не окажется?

– Я не знаю. – Меня вновь охватила паника. – Я не думала об этом и просто… – Я умолкла, надеясь, что мне не придется договаривать. Но он лишь вопросительно поднял брови. – Я просто не хотела, чтобы ты умирал.