Заморосил мелкий холодный дождь. Наверху, на полонине, пастух Миша накинул на голову мешок и, щелкая кнутом, гонит волов к шалашу. Что это рядом с ним? Не разберешь — зверь, куст или камень. А, это умный песик — Чувай! Чувай обегает стадо и сам гонит волов, только звон доносится из тумана.

Миша сидит на пороге пастушьей хижины и глядит во мглу. Туман временами редеет, и видно, как волы жмутся друг к другу. Потом все опять заволакивает тучами, только дождь шумит. Сколько сейчас может быть времени? Наверно, около полудня, Чувай вскакивает, настораживается и тихо ворчит. Из тумана появляется тень.

— Ты здесь, Миша? — окликает сиплый голос.

— Здесь.

— Ну, слава богу!

Это Гордубал, он промок насквозь, зуб на зуб не попадает. Со шляпы струйками стекает вода.

— Что шляешься под дождем? — сердито спрашивает Миша.

— С утра… не было дождя, — сипит Юрай. — Ночь была ясная. Это хорошо, что дождь… земле дождь нужен.

Миша, задумавшись, моргает.

— Погоди, я огонь разведу.

Гордубал сидит на сене и глядит на огонь. Потрескивают, дымят дрова. Тепло разливается по телу Юрая — да еще Миша накинул ему на спину мешок. Уф, даже жарко! Словно в майне. Юрай с учит зубами и гладит мокрого, вонючего Чувая. Э-э, что там, я и сам-то пахну, как мокрый пес.

— Миша, — запинаясь, говорит Юрай, — а что… там… за сруб в лесу?

Миша кипятит в котелке воду и бросает в нее какие- то травы.

— Я знаю, худо тебе, — ворчит он, — и чего шляешься под дождем, дурень?..

— У нас в майне была штольня, — торопливо рассказывает Юрай, — там всегда капала вода. Всегда. Кап-кап-кап, точно часы идут… А знаешь, у Герпаковой родился ребенок. Полана ходила поглядеть… Нигде нет работы, Миша, никому не нужны люди.

— А ведь все новые родятся, — ворчит Миша.

— Надо, чтобы родились, — трясется в ознобе Юрай, — для того и женщины на свете. Ты не женатый, не знаешь, не знаешь ничего, Миша. Ну что ты можешь сказать, раз не женат? А надо, брат, обо всем подумать. Надо, чтобы было записано — «за любовь ее и верность супружескую». Иначе люди могут бог знает что сказать. Эх, жалко, украли у меня три тысячи долларов. Зажила бы она, как барыня, а? Правда! Ну, скажи, Миша.

— Верно, — бормочет Миша, раздувая огонь.

— Вот видишь. А мне говорят — дурень. Завидуют, что такая жена у меня. Голову держит высоко, как господский конь. Вот какой народ: все норовят обидеть человека. Пошла-то она всего лишь к соседке, взглянуть на ребеночка, а люди болтают бог весть что. Растолкуй им, Миша, что я сам видел, как она вышла от соседки.

Миша серьезно кивает головой.

— Скажу, все скажу.

Юрай переводит дух.

— Я затем и пришел, понял? Ты не женат, тебе не за что мстить. Мне они не поверят. Ты им скажешь, Миша? Пусть поймут, что пришлось нанять батрака, раз хозяин был в отлучке. Полана на чердаке запиралась, крючок крепкий такой, я сам видел… А Герич городит бог весть что! Мол, восемь лет и все такое. Скажи, кто знает ее лучше — Герич или я? Поведет плечом — и грудь опять под рубашкой… Тот парень, что был внизу у ручья, не наш, он леготский, я сам видел. Он пришел с той стороны. А люди — сразу за сплетни.

Миша качает головой.

— На, выпей-ка это, помогает.

Юрай глотает горячий отвар и глядит в огонь.

— Хорошо у тебя тут, Миша. Ты им все расскажи, тебе поверят. Ты, говорят, все знаешь. Скажи, что была она хорошая, верная жена… — Дым ест глаза, у Юрая навертываются слезы; нос у него совсем заострился. — Я, я один знаю, какая она! Эх, Миша! Хоть сейчас бы поехал опять в Америку, чтобы копить для нее деньги…

— Выпей-ка разом, — говорит Миша. — И согреешься.

У Гордубала на лбу выступает обильный пот. Его охватывает приятная слабость.

— Много я мог бы порассказать про Америку, Миша, — произносит он. — Многое позабыл, да подожди, вспомню…

Миша молча подбрасывает дров в костер, Гордубал прерывисто дышит и что-то бормочет сквозь сон. Дождь перестал, лишь с елок над шалашом падают тяжелые капли. А туман все сгущается. Порой замычит вол, и Чувай бежит поглядеть на стадо.

Миша чувствует на спине напряженный взгляд Гордубала. Юрай уже несколько минут не спит и глядит запавшими глазами на Мишу.

— Миша! — хрипит Гордубал. — Может человек сам с собой покончить?

— Чего?

— Может человек себе положить конец?

— Зачем?

— Чтобы не думать больше. Есть такие думы, Миша, что… лучше бы их не было. Думаешь… например, что она врет… что не была у соседки… — У Юрая дергаются губы. — Как от них избавиться, Миша?

Миша сосредоточенно молчит.

— Трудное дело. Думай до конца.

— А если в конце… только конец? Может человек себе положить конец?

— Не надо, — медленно говорит Миша. — Зачем? И так умрешь.

— А скоро?

— Если хочешь знать — скоро.

Миша встает и выходит из шалаша.

— Спи теперь, — говорит он, обернувшись в дверях, и исчезает в тумане.

Гордубал пытается встать. Слава богу, ему уже лучше, только голова как-то не держится и тело точно из тряпок — слабое, вялое.

Юрай, пошатываясь, выходит из шалаша. Кругом туман, не видно ни зги, только слышатся колокольцы, тысячи волов пасутся в облаках и звенят колокольцами. Юрай бредет неведомо куда. «Надо вернуться домой», — думает он и идет.

Идет куда глаза глядят. Иногда ему кажется, что под гору, — он точно валится куда-то. Временами похоже, что лезет он в гору, — и это так трудно, дыхание захватывает в груди. Э, все равно, лишь бы домой. И Юрай Гордубал погружается в туман.

Гафия нашла отца в хлеву. Коровы беспокойно мычали, и Полана послала ее поглядеть, что случилось. Гордубал лежал на соломе и хрипел.

Он уже не противился, когда жена отвела его в избу, только как-то недоуменно и с усилием поднял брови. Полана раздела его и уложила в постель.

— Дать тебе чего-нибудь, Юрай?

— Ничего, — пробормотал он и опять забылся. Ему снилось что-то — вот не вовремя разбудили! Но что это было? Нет, Герич не был в Америке… Все опять спуталось, придется начать сначала. Эх, как давит грудь! Верно, это песик Чувай улегся на меня. Юрай беспокойно гладит волосатую грудь. Спи, спи, мохнатый, как у тебя бьется сердце! Ох, и тяжел ты, плут!

Гордубал ненадолго задремал, а когда проснулся, то увидел, что Полана стоит в дверях и испытующе смотрит на него.

— Ну, как тебе?

— Лучше, голубушка. — Он не решается заговорить, боясь, что исчезнет родной дом и возникнет опять каморка в Джонстоне. Да, да здесь совсем как дома: расписной сундук, дубовый стол, стулья. У Гордубала сильнее забилось сердце. Наконец-то я дома! Господи, какая же длинная дорога — четырнадцать дней на лоуэрдеке, да еще в поезде. Тело точно разломанное. Только не шевелиться, а то опять все исчезнет. Лучше закрыть глаза и думать — вот я здесь, дома.

Все опять смешалось: майнеры в Джонстоне, Гарчар, драка — побили тогда Гордубала; Юрай бегает по штольне, увертывается, прыгает на лестницу в шахте, карабкается вверх. А сверху стремительно падает подъемник, вот-вот разобьет ему голову, ей-богу, разобьет. Гордубал просыпается от собственного стона.

Нет, не надо спать, так легче. Широко раскрыв глаза, Юрай разглядывает мебель в комнате. Так легче. Гордубал чертит пальцем в воздухе и рассказывает Мише про Америку.

Я, брат, всегда шел на самую тяжелую работу. Только крикнут; «Хеллоу, Гордубал!» — я и иду. Один раз засыпало штольню, даже плотники отказались лезть. Двадцать долларов я в тот раз заработал. Сам инженер мне руку пожал. Да, Миша, вот так взял и пожал…

Гордубалу чудится, что он спускается в шахту. Все вниз и вниз. Толстая еврейка и какой-то старик строго смотрят на него. «Сто восемьдесят один, сто восемьдесят два, сто восемьдесят три, — считает Гордубал и кричит: — Стоп, стоп! Дальше некуда. Тут конец шахты!» Но клеть мчится все дальше вниз, жара невыносимая, нет сил дышать. Куда они едут? Видно, в самое пекло. Юрай хватает ртом воздух и просыпается. Светает. В дверях стоит Полана и пристально глядит на мужа.