— Мне уже лучше, — шепчет Гордубал, и в глазах его появляется нежность, — не сердись, Полана, я скоро встану.

— Лежи, — говорит Полана и подходит к нему. — Что болит-то?

— Ничего. Со мной и в Америке случалось такое. Доктор говорил — флю[42]. Флю. Через два дня буду здоров, как рыба. Завтра встану, голубушка. Задал я тебе хлопот, а?

— Хочешь чего?

Гордубал качает головой.

— Мне и верно полегчало сегодня. Вот хорошо бы водицы кружечку… Да я и сам могу…

— Сейчас принесу.

Она уходит. Гордубал поправляет подушки за спиной, запахивает на груди рубашку. А то Полана увидит меня таким пугалом, думает он. Умыться бы да щетину сбрить. Полана вот-вот будет тут, наверно, и на кровать присядет, пока я буду пить. Юрай подвигается, чтобы освободить место на кровати, и ждет. Видно, забыла обо мне, думает он. Бедная, сколько у нее хлопот. Хоть бы Штепан вернулся. Скажу ей, как придет: «А что, Полана, может, вернуть. Манью?»

В избу входит Гафия с кружкой воды в руках. Девочка песет ее осторожно, высунув от усердия язычок.

— Спасибо, Гафия, умница ты у меня, — вздыхает Гордубал, — а что, дядя Штепан тут?

— Нету.

— А что мамка делает?

— Во дворе стоит.

Гордубал не знает, что и сказать, даже про воду забыл.

— Ну, иди, — бормочет он, и Гафия опрометью выскакивает за дверь. Юрай тихонько лежит и слушает. Лошади в конюшне стучат копытами. Напоила ли их Полана? Нет, сейчас, наверно, еще поит свиней — вон как расхрюкались. Как же, за день набегается хозяйка. Надо бы вернуть Штепана… Поеду в Рыбары, скажу: «Эй, ты, лежебока, отправляйся к коням! Полане одной не управиться. Вечером возьму и поеду», — думает Юрай. В глазах у него темнеет, и все исчезает.

В комнату заглядывает Гафия, мнется у двери и бежит обратно. «Спит!» — шепчет она матери. Полана молчит, напряженно думая о чем-то своем.

В полдень Гафия снова на цыпочках входит в избу, Гордубал лежит, закинув руки за голову, и глядит в потолок.

— Маменька велела спросить: не надобно ли чего? — выпаливает она.

— Я думаю, Полана, — говорит Юрай, — нужно вернуть Манью.

Гафия в недоумении раскрывает рот.

— А как вам, легче?

— Спасибо, легче.

Гафия выбегает.

— Говорит, что поправился! — докладывает она Полане.

— Совсем поправился?

— Не знаю.

С полудня стало совсем тихо. Гафия не знает, чем ей заняться. Мать не велела ей убегать — сиди, мол, дома, может, хозяин попросит чего. Гафия играет на крыльце с куклой, которую ей вырезал Штепан.

— Не ходи никуда, — наказывает она кукле. — Хозяин лежит, а ты стереги двор. Да не плачь, а то наподдам.

Гафия идет на цыпочках посмотреть, что делается в избе. Гордубал сидит на кровати и покачивает головой.

— Что делает мать, Гафия?

— Ушла куда-то.

Гордубал кивает.

— Передай ей, чтоб вернула Штепана. А жеребца он может получить обратно. Хочешь, чтоб у тебя были кролики?

— Хочу.

— Я тебе смастерю клетку для кроликов такую, как у майнера Иенсена. Эх, Полана, много чего есть в Америке! Все заведем. — Гордубал качает головой. — Хочешь, Гафия, я возьму тебя наверх, в луга? Там есть такой чудной сруб, даже Миша не знает, что там было. Иди, иди, скажи матери, что Штепан вернется.

Гордубал чувствует какое-то удовлетворение. Он ложится и закрывает глаза. Темно, точно в штольне. Бух-бух, это где-то бьют киркой по камню… Вот Штепан ухмыляется — одни, мол, каменья. Да, каменья. А знаешь ли ты, дурень, что такое работа? По работе судят о мужчине. Что за дрова у тебя на дворе, голубушка? Ровные да гладкие поленья, а я, бывало, корявые пни раскалывал. Вот это мужская работа — колоть пни. Или добывать из-под земли камень.

Гордубал доволен. Немало я поработал на своем веку, Полана, ей-богу, немало. Хорошо это. Сложив руки на груди, Гордубал спокойно засыпает.

Проснулся он уже под вечер, тяжелые сумерки разбудили его.

— Гафия, — позвал Гордубал. — Гафия, где Полана?

Тишина. Издалека доносится звон, это стадо возвращается с поля. Гордубал вскочил с кровати и натянул штаны. Надо отворить ворота коровам. Голова у Юрая кружится — видно, от долгого лежания. Он ощупью пробирается во двор и распахивает ворота. В голове шумит, дышится тяжело — однако ж, слава богу, удалось выбраться на воздух. Звон близится, нарастает, ширится, как река. Все полно звоном этих колокольцев. Юраю хочется стать на колени, перезвон колокольцев звучит для него неслыханным великим благовестом. Степенно покачивая головами, во двор входят две коровы с полным выменем.

Юрай прислоняется к воротам. Ему хорошо, спокойно, как на молитве.

Во двор вбегает раскрасневшаяся от быстрой ходьбы Полана.

— Ты уже встал, Юрай? — восклицает она. — А где Гафия?

— Да, встал, — виновато оправдывается Гордубал. — Мне уже легче.

— Иди, иди, полежи, — настаивает Полана. — Утром будешь совсем здоров.

— Как хочешь, голубушка, как хочешь, — послушно и ласково отзывается Гордубал. — Я мешать тебе не стану.

Он закрывает ворота, закладывает засов и медленно идет в избу. Когда ему приносят ужин, он уже спит.

— Юрая Гордубала убили!

Староста Герич быстро натягивает рубаху.

— Беги, парень, за полицией, — торопливо говорит он. — Скажи, чтобы шли к Гордубалам.

На Гордубаловом дворе, ломая руки, мечется Полана.

— Ах, господи, господи! — голосит она. — Кто же это его? Убили хозяина, убили!

Испуганная Гафия забилась в угол; через забор глядят ошеломленные соседки; кучка мужчин теснится у калитки. Староста идет прямо к Полане, кладет ей руку на плечо.

— Перестаньте, хозяйка, что с ним такое? Куда он ранен?

— Н-не-знаю… — трясется Полана. — Я там не была, я не могу…

Староста пристально глядит на нее. Полана бледна, взволнована; она лишь заставляет себя метаться и причитать.

— А кто его видел?

Полана поджимает губы.

А во двор уже входят полицейские и закрывают калитку перед носом у любопытных. Полицейских двое: старый толстяк Гельнай без оружия и в расстегнутом мундире и Бигл, новый служака, — этот сияет новехонькой формой и исполнен усердия.

— Где он? — вполголоса спрашивает Гельнай.

Полана кивает на избу и причитает.

«Американец» Гордубал лежит на постели, будто спит.

Гельнай снимает каску и, несколько смущенный, утирает пот. Староста Герич, помрачнев, остается в дверях. Только Бигл деловито идет к постели и наклоняется над трупом.

— Посмотрите на грудь, — говорит он, — крови совсем мало. Похоже, что его закололи.

— Свой кто-то! — бурчит староста.

Гельнай не спеша оборачивается.

— Что вы хотите этим сказать, Герич?

— Да так, ничего. — Староста качает головой. «Бедняга Юрай!» — думает он

Гельнай чешет в затылке.

— Смотрите, Карел, окно-то разбито!

Но Карел Бигл, расстегнув рубашку на груди убитого, рассматривает рану.

— Странно, — цедит он сквозь зубы, — видимо, не ножом. И крови мало…

— Взгляните на окно, Бигл, — повторяет Гельнай. — Тут кое-что интересно для вас.

Бигл оборачивается к окну. Окно заперто, только в одном квадрате выдавлено стекло.

— Ага! — не без удовольствия замечает Бигл. — Здесь? Но в эту дыру никто не пролезет, Гельнай. А вот на стекле царапины от алмаза, но они сделаны изнутри! Очень занятно!

Герич на цыпочках подходит к кровати. Бедняга Юрай, как он осунулся! А глаза закрыты, точно спит…

Бигл аккуратно открывает окно и выглядывает наружу.

— Так я и думал! — самоуверенно возглашает он. — Осколки-то снаружи, Гельнай…

Гельнай засопел.

— Значит, кто-то свой, а, староста? — говорит он в раздумье. — А где, кстати, Штепан Манья?

— Верно, у себя дома, в Рыбарах, — неохотно отзывается староста.

Бигл тем временем сует нос во все углы. Вещи не разбросаны, нигде ни следа взлома…