- Вернее, пеной, - сказал Марат.

- Нет, штормом, - сказал Дантон.

Но и Марат теперь поднялся со стула. Он тоже вспылил. Уж внезапно превратился в дракона.

- Эй! - закричал он. - Эй, Робеспьер, эй, Дантон! Вы не хотите меня слушать! Так смею заверить вас - оба вы пропали. Ваша политика зашла в тупик, перед ней нет пути, у вас обоих нет выхода, и своими собственными действиями вы захлопываете перед собой все двери, кроме дверей склепа.

- В этом-то наше величие, - ответил Дантон.

И он презрительно пожал плечами.

А Марат продолжал:

- Берегись, Дантон. У Верньо тоже был огромный губастый рот, и в гневе он тоже хмурил чело. Верньо тоже был рябой, как ты и Мирабо, однако тридцать первое мая совершилось. Не пожимай плечами, Дантон, как бы голова не отвалилась. Твой громовой голос, твой небрежно повязанный галстук, твои мягкие сапожки, твои слишком тонкие ужины и слишком широкие карманы - все это прямой дорогой ведет к Луизетте.

Луизеттой Марат в приливе нежности прозвал гильотину.

- А ты, Робеспьер, - продолжал он, - ты хоть и умеренный, но это тебя не спасет. Что ж, пудрись, взбивай букли, счищай пылинки, щеголяй, меняй каждый день сорочки, тешься, франти, рядись - все равно тебе не миновать Гревской площади; прочти-ка декларацию: в глазах герцога Брауншвейгского ты - второй Дамьен и цареубийца; одевайся с иголочки, все равно тебе отрубят голову топором.

- Эхо Кобленца, - процедил сквозь зубы Робеспьер.

- Нет, Робеспьер, я не эхо, я голос народа. Вы оба еще молоды. Сколько тебе лет, Дантон? Тридцать четыре? Сколько тебе лет, Робеспьер? Тридцать три? Ну, а я жил вечно, я - извечное страдание человеческое, мне шесть тысяч лет.

- Верно сказано, - подхватил Дантон, - шесть тысяч лет Каин, нетленный в своей злобе, просидел жив и невредим, как жаба под камнем, и вдруг разверзлась земля, Каин выскочил на свет божий и Каин этот - Марат.

- Дантон! - крикнул Марат. И в его глазах зажглось тусклое пламя.

- Что прикажете? - ответил Дантон.

Так беседовали три великих и грозных человека. Так в небесах сшибаются грозовые тучи.

III. Содрогаются тайные струны

Разговор умолк; каждый из трех титанов погрузился в свои думы.

Львы отступают перед змеей. Робеспьер побледнел, а Дантон весь побагровел. Оба задрожали. Злобный блеск вдруг погас в зрачках Марата; спокойствие, властное спокойствие сковало лицо этого человека, грозного даже для грозных.

Дантон почувствовал, что потерпел поражение, но не желал сдаваться. Он первым нарушил молчание.

- Марат весьма громогласно вещает о диктатуре и единстве, но силен лишь в одном искусстве - всех разъединять.

Нехотя разжав тонкие губы, Робеспьер добавил:

- Я лично придерживаюсь мнения Анахарсиса Клотца¹⁷⁸

 и повторю вслед за ним: ни Ролан, ни Марат.

- А я, - ответил Марат, - повторяю: ни Дантон, ни Робеспьер.

И, пристально поглядев на обоих своих собеседников, произнес:

- Разрешите дать вам один совет, Дантон. Вы влюблены, вы намереваетесь сочетаться законным браком, так не вмешивайтесь же в политику, храните благоразумие.

Сделав два шага к двери, он поклонился и зловеще сказал:

- Прощайте, господа.

Дантон и Робеспьер вздрогнули.

Вдруг чей-то голос прозвучал из глубины комнаты:

- Ты неправ, Марат.

Все трое оглянулись. Во время гневной вспышки Марата кто-то незаметно проник в комнату через заднюю дверь.

- А, это ты, гражданин Симурдэн, - сказал Марат. - Ну, здравствуй.

Действительно, вошедший оказался Симурдэном.

- Я говорю, что ты неправ, Марат, - повторил он.

Марат позеленел. В тех случаях, когда другие бледнеют, он зеленел.

А Симурдэн продолжал:

- Ты принес много пользы, но и без Робеспьера и Дантона тоже не обойтись. Зачем же им грозить? Единение, единение, народ требует единения.

Приход Симурдэна произвел на присутствующих действие холодного душа, и, подобно тому как присутствие постороннего лица кладет конец семейной ссоры, распря утихла если не в подспудных своих глубинах, то во всяком случае на поверхности.

Симурдэн подошел к столу.

Дантон и Робеспьер тоже знали его в лицо. Они не раз замечали в Конвенте на скамьях для публики рослого незнакомца, которого приветствовал народ. Однако законник Робеспьер не удержался и спросил:

- Каким образом, гражданин, вы сюда попали?

- Он из Епископата, - ответил Марат, и голос его прозвучал даже как-то робко.

Марат бросал вызов Конвенту, вел за собой Коммуну и боялся Епископата.

Это своего рода закон.

На определенной глубине Мирабо начинает чувствовать, как колеблет почву подымающийся Робеспьер, - Робеспьер так же чувствует подымающегося Марата, Марат чувствует подымающегося Эбера, Эбер - Бабефа.¹⁷⁹

 Пока подземные пласты находятся в состоянии покоя, политический деятель может шагать смело; но самый отважный революционер знает, что под ним существует подпочва, и даже наиболее храбрые останавливаются в тревоге, когда чувствуют под своими ногами движение, которое они сами родили себе на погибель.

Уметь отличать подспудное движение, порожденное личными притязаниями, от движения, порожденного силою принципов, - сломить одно и помочь другому - в этом гений и добродетель великих революционеров.

От Дантона не укрылось смущение Марата.

- Гражданин Симурдэн здесь отнюдь не лишний, - сказал он. И добавил: - Давайте же, чорт побери, объясним суть дела гражданину Симурдэну. Он пришел как нельзя более кстати. Я представляю Гору, Робеспьер представляет Комитет общественного спасения, Марат представляет Коммуну, а Симурдэн представляет Епископат. Пусть он нас и рассудит.

- Что ж, - просто и серьезно ответил Симурдэн. - О чем шла речь?

- О Вандее, - ответил Робеспьер.

- О Вандее? - повторил Симурдэн. И тут же сказал: - Это серьезная угроза. Если революция погибнет, то погибнет она по вине Вандеи. Вандея страшнее, чем десять Германий. Для того чтобы осталась жива Франция, нужно убить Вандею.

Этими немногими словами Симурдэн завоевал сердце Робеспьера.

Тем не менее Робеспьер осведомился:

- Вы, если не ошибаюсь, бывший священник?

Робеспьер безошибочно определял по внешнему виду людей, носивших духовный сан. Он замечал в других то, что было скрыто в нем самом.

- Да, гражданин, - ответил Симурдэн.

- Ну и что тут такого? - вскричал Дантон. - Если священник хорош, так уж хорош по-настоящему, не в пример прочим. В годину революции священники, так сказать, переплавляются в граждан, подобно тому, как колокола переплавляют в монету и в пушки. Данжу - священник, Дону,¹⁸⁰

 - священник, Тома Лендэ¹⁸¹

 - эврский епископ. Да вы сами, Робеспьер, сидите в Конвенте рядом с Масье¹⁸²

 епископом из Бове. Главный викарий Вожуа,¹⁸³

 десятого августа состоял в комитете, руководившем восстанием. Шабо¹⁸⁴

 - монах-капуцин. Не кто иной, как преподобный отец Жерль¹⁸⁵

 приводил к присяге в Зале для игры в мяч;¹⁸⁶

 не кто иной, как аббат Одран,¹⁸⁷

 потребовал, чтобы власть Национального собрания поставили выше власти короля, не кто иной, как аббат Гутт,¹⁸⁸

 настоял в Законодательном собрании, чтобы с кресел Людовика Шестнадцатого сняли балдахин; не кто иной, как аббат Грегуар,¹⁸⁹

 поднял вопрос об упразднении королевской власти.

- При поддержке этого шута горохового Колло д'Эрбуа,¹⁹⁰

 - ядовито заметил Марат, - они трудились сообща: священник опрокинул трон, а лицедей столкнул с него короля.

- Вернемся к вопросу о Вандее, - предложил Робеспьер.

- В чем же дело? - спросил Симурдэн. - Что там такое случилось? Что она натворила, эта Вандея?

На этот вопрос ответил Робеспьер: