Музыкальный мастер Реноден по-прежнему не пропускал ни одного заседания клуба, но выступать он уже не мог. Отныне только одна мысль поддерживала его — мысль о мести. И теперь эта минута настала. Правда и справедливость восторжествовали. Лысый у Ренодена череп или нет — теперь это дело десятое. Теперь уже он, Реноден, сможет заявить в клубе, что лучше быть лысым патриотом, чем волосатым предателем, и все, кто не забыл черную гриву Демулена, поймут этот тонкий намек. Да, скоро у Демулена уже не будет возможности безнаказанно оскорблять патриотов. И как же это справедливо, что именно он, Реноден, призван воздать ему по заслугам. У самого Демулена, надо полагать, не возникало сомнений в том, что его ждет. Недаром, увидев Ренодена на скамье присяжных, Демулен потребовал отвода. Не тут-то было. Фукье-Тенвиль — настоящий патриот — не дал себя провести, одурачить ссылкой на формальное право. Ибо, заявил он, истинной невинности не страшны никакие обвинения, тогда как преступная виновность всегда и всюду будет выискивать лазейки и отговорки.

«Да, он не зря волновался, этот Демулен», — думает присяжный Реноден.

Что же касается остальных, то ему, говоря по совести, их судьба безразлична. Она интересует его лишь постольку, поскольку они обвиняются вместе с его врагом. Более того, к некоторым из подсудимых он относится даже с уважением. К Дантону, например. Они не раз встречались, то в самом Трибунале, то в ресторане Мео, то в Якобинском клубе, — и ни разу Реноден не замечал со стороны Дантона никакого пренебрежения. Жаль, что Дантон связался с этим бездарным писакой, Демуленом. Впрочем, Фабр д’Эглантин тоже из этих, пишущих. Говорят, он осмеял в одной из своих бездарных комедий самого Робеспьера. Если это так, то и он получит по заслугам. Что же касается остальных, решает присяжный Реноден, самое умное и честное здесь — это присоединиться к мнению большинства.

Но Демулена он не отдаст никому.

Итак, присяжный Реноден, музыкальный мастер, посланный в Трибунал секцией Французских гвардейцев, первым приходит к определенному решению. Он перестает ходить вдоль стен. Он садится за длинный голый стол. Своим коллегам он заявляет, что уже составил мнение о виновности каждого из подсудимых.

Присяжный Ганнен смотрит на него налитыми кровью глазами.

— Смерть им! — хрипит он, и в его голосе столько ненависти, что спрашивать или сомневаться, какое решение он принял, совершенно излишне.

За все время существования Трибунала присяжный Ганнен принял участие едва ли не в каждом втором заседании и за все это время ни разу не сказал ничего иного, кроме «смерть». Некогда, еще до революции, он был зажиточным крестьянином, пока однажды его сеньор, герцог де Жирак, не отправился на охоту за перепелами. После той охоты зажиточный крестьянин Ганнен превратился в бедняка. Герцог де Жирак был немало возмущен, узнав, что один из его арендаторов посмел высказать недовольство, и вскоре Ганнен попал в тюрьму за оскорбление его светлости герцога, бывшего к тому же еще и епископом Ренским. В тюрьме не в меру строптивого Ганнена били каждый день. С тех пор что-то произошло в его большой и лохматой голове. Стоило при нем произнести слово «аристократ», как он тут же распрямлялся во весь свой огромный рост, словно ища врага. «Смерть» — было единственным, что он мог из себя выдавить, задыхаясь от ненависти, за что получил от судей прозвище Ганнен-смерть. Во время процесса он глаз не отводил от подсудимых. Все эти складно говорившие господа были аристократами, все до одного. И теперь Ганнен с недоверчивым, подозрительным недоумением поглядывает на всех, не в силах понять, в чем дело, за чем задержка. Ему было все ясно с самого начала, ясно и теперь: смерть аристократам! И он опускает на стол свой огромный кулак. Он говорит: «Смерть!»

— Согласен, — говорит высокий, гладко выбритый старик с морщинистым узким лицом. — Целиком согласен с моим уважаемым коллегой Ганненом, — и делает легкий, почти незаметный поклон.

Присяжный Ганнен исподлобья смотрит на кланяющегося старика, на своего коллегу, гражданина Дизу, присяжного от секции Санкюлотов. Присяжный Ганнен не доверяет присяжному Дизу. Он всегда относится к нему с подозрением и принюхивается, словно чувствуя в нем какой-то подвох. Присяжный Ганнен не зря принюхивается. Его интуиция, чутье не обманывают его, только сам он об этом никогда не узнает. Никогда не узнает он того, что заседающий рядом с ним гражданин Дизу, что означает «гражданин десятого августа», есть не кто иной как бывший аристократ маркиз Леруа де Монфлабер, приходящийся двоюродным братом герцогу Де Жираку.

Бывший маркиз принял революцию с нескрываемым удовольствием. Он прожил при дворе долгую жизнь, бесчисленное количество раз менял любовниц, почти столько же раз дрался на дуэли, выигрывал, а также проигрывал целые состояния. Революция внесла в жизнь пресыщенного маркиза ту остроту, о которой он уже и не мечтал. Он без малейших колебаний примкнул к санкюлотам и даже сменил славное имя маркизов де Монфлабер на куцее имя Дизу, более похожее на собачью кличку. Но он не жалел ни о чем. От старого режима он взял все, что мог, теперь он брал все, что мог, от нового. Прожитые годы приучили его скептически относиться к своей жизни. Мог ли он иначе относиться к чужой! Он знал, чего ждут от него в Трибунале, и с презрением истинного аристократа бросал свои постоянные «да, виновен» в общий котел правосудия. При этом он не скрывал, что и себя и других считает актерами, разыгрывающими на подмостках жизни одну из бесчисленных пьес, не имеющих автора, но, будучи в то же время и зрителем, он с удовольствием смеялся над остальными и даже, правда много реже, над собой.

Часто вечерами он встречался со своим старинным другом маркизом де Садом, которого революция освободила из сумасшедшего дома в Шарантоне и который работал сейчас секретарем комитета в секции Арсенала. Оба старика забирались в свой излюбленный уголок, в кабачок «Роза» у Красного моста. Сидя на веранде, они смаковали густое терпкое вино и признавались друг другу, что живут с не меньшим удовольствием, чем во времена блистательной монархии.

Бывший маркиз Леруа де Монфлабер, ныне гражданин Дизу, не без удивления отметил, что на склоне лет стал весьма любопытен. Большой, неслыханной удачей было то, что ему довелось испытать так много совершенно неведомых ему прежде разнообразных ощущений. И все же более всего ему хотелось бы дожить до той поры, когда можно будет увидеть, чем все это кончится. Он понимал, что это, конечно, было бы со стороны судьбы более великодушно, чем он того заслужил, — дать ему дожить до этого времени. Такие подарки ни судьба, ни тем более люди даром не подносят. Чтобы заслужить право на такой подарок от судьбы, от гражданина Дизу требуется сейчас признать девятнадцать обвиняемых виновными в злостном заговоре против Республики. И поскольку обвиняемые не смогли достаточно убедительно опровергнуть подозрения, не представили никаких обеляющих документов, он, гражданин Дизу, с чистой совестью признает их виновность.

— Виновны, — говорит он и садится рядом с присяжным Ганненом.

— Виновны, — говорит им присяжный Люмьер, член революционного комитета секции Музея. Вот кто мог бы объяснить, в чем вина Дантона и Демулена. Их вина в том, что они предатели. Они предали революцию. Разве не они отправили на гильотину Эбера, Венсана и других левых якобинцев? Разве не они помогли арестовать Шометта? Уж не думалось ли им, что такие вещи забываются? Нет, у секций не короткая память. Да, это было ловко сделано — одним ударом Робеспьер убрал со своей дороги всех возможных конкурентов и обезглавил самые революционные секции Парижа. Он сделал это руками Демулена, этого краснобая с продажным фальшивым пером, которому удачно написанная строчка дороже любой правды. Теперь он вспомнил о справедливости — он, Демулен! Нет, все же она еще существует, справедливость, и он, Люмьер, один из ее представителей. Жалко Филипо, честного человека. Вот уж кто гибнет ни за что. Все было верно в его докладе — и то, что Россиньоль пьяница, и то, что в Вандее надо воевать иначе. Но зачем, скажите, он стал жаловаться Конвенту на комитеты? Ведь блудница, ставшая добродетельной, не может позволить и тени подозрения на своей репутации. Люмьер понимает — Филипо ему не спасти, тем более что против него даже не выставлено прямого обвинения. «Ничего, — думает Люмьер, — ничего. Мы занесем тебя, Филипо, в особый список. Придет день, и по этому списку мы начнем получать со всех сполна. А пока…»

— Виновны.

И присяжный Люмьер садится рядом с гражданином Дизу.

Если кто и строил внутри себя барьеры, это Топино-Лебрен, свободный художник, выборный присяжный от секции Друзей отечества. Но его барьеры совершенно особого свойства: их нет вовсе. Со спокойной, чуть иронической улыбкой взирает Топино-Лебрен на своих сотоварищей. Он сочувствует их усилиям обрести душевный покой в деле осуждения людей, виновность которых столь громогласно провозглашена и столь малоубедительно доказана. Он понимает, что сейчас происходит, что творится в душе каждого из них. Острый глаз художника замечает все — и судорожное движение, которым присяжный Реноден поглаживает свою лысую голову; и то, как сжимаются, словно вокруг дворянского горла, огромные кулаки Ганнена. Видит он также сухой огонь, сжигающий присяжного Люмьера, одного из немногих еще уцелевших друзей Шометта и Эбера; не осталась для него незамеченной и усмешка, проступившая на остром морщинистом лице бывшего маркиза де Монфлабера.

И чувства, скрывающиеся за этими внешними движениями, также ясны ему и понятны.