Но я хочу ее. Хочу так сильно, что умираю от мысли, что она ушла навсегда.

Он чувствовал себя разбитым после того, как полночи ворочался без сна, с трудом удерживаясь от того, чтобы не сесть в машину и не помчаться к ней.

Да еще нога до сих пор болела как черт знает что. Так сильно, что впору было подумать, не перенапряг ли он ее, хотя врачи утверждали, что, несмотря на периодические боли, со временем она полностью восстановит функциональность. Нет, просто он затребовал слишком многого слишком рано.

Совсем как с Саванной.

Она понятия не имела, что своим вопросом о Мэриленде разворошила осиное гнездо. Вдобавок он сам сообщил ей, что заинтересовался бионическими конечностями. Но по-настоящему он встревожился после того, как она назвала его жизнь «грустной». Он намеренно жил в абсолютном уединении, чтобы ничто не нарушало его покой. И тут в его убежище приходит она, судит его и заявляет, что из-за его образа жизни ей, видите ли, «грустно». Для него это было подобно красной тряпке для быка. Никто не имел права заставлять его чувствовать себя жалким в его же собственном доме.

И все же.

Его жизнь и впрямь была грустной. Грустно прятаться от мира, пока другие люди – подлецы, вроде Патрика Монро – живут себе припеваючи. Но что должно помочь ему вернуться в людское общество? Новая рука? Реконструкция лица? Пересадка кожи? Терапия? Ашера беспокоили не медицинские процедуры – не будучи большим поклонником врачей, он, тем не менее, признавал, что они заняты не бесполезным делом. И не трудности – его, не привыкшего пасовать перед сложным делом, не пугала перспектива учиться пользоваться новой рукой или заботиться о заживающем лице. И не боль – вряд ли она будет сильнее, чем то, что он уже испытал.

Проблема была в надежде.

Проблема была в том, что его тело могло отторгнуть пересаженную ткань, а новая рука – не оправдать возложенных на нее ожиданий. В том, что после всех пластических операций, терапии и всего прочего его лицо могло по-прежнему вселять в людей страх.

Проблема была в том, что, отчаянно надеясь, человек должен осознавать возможность провала.

До тех пор, пока Ашер не согласился на операцию и не обзавелся новой рукой, он мог надеяться. Он мог опираться на обнадеживающую мысль, что однажды – если он почувствует, что пришло время – он сделает операцию, получит новую руку, и его жизнь, вероятно, раз и навсегда станет лучше.

Да, надежда была проблемой, но самым пугающим чувством была не она, а страх перед неудачей.

Однако Саванна была ни в чем из этого не виновата и, конечно, не заслуживала его гневной отповеди. Он вспомнил, как она всхлипывала, как дрожал ее голос, как она убегала из его спальни, из его дома – и от него.

Нет, черт возьми. Он не потеряет Саванну. Только не сейчас, когда у них осталась всего пара недель, когда рядом с теплом ее тела и под сияющим взглядом ее глаз он чувствовал себя полноценным, непобедимым, живым. Он осторожно встал и, придерживая левую ногу, поковылял в ванную. Ему нужно принять душ… потом купить цветы… а потом принести ей нижайшие и самые искренние извинения.

***

Услышав дверной звонок, Саванна не придала этому значения. История о роще была переписана с новыми именами, чтобы казалось, будто текст повествует о других героях, а не о ней с Ашером. Поначалу Макнаб настаивал на реальных именах, но Саванна сказала, что подумает об изменениях позже, а пока ей комфортнее использовать вымышленные имена, и тот нехотя согласился.

Покончив с работой, она погрузилась в планирование девичника Скарлет, между делом отчаянно стараясь не думать об Ашере, но его слова вновь и вновь проигрывались у нее в голове, и потому, когда снизу донеслось звучание его низкого голоса, она списала это на игру воображения.

Тук-тук-тук.

– Саванна? – услышала она из-за двери голос матери.

– Да, мама. Заходи.

Приотворив дверь, мать занесла самый большой, самый грандиозный букет полевых цветов из всех, что Саванна видела в своей жизни, и в комнате сразу запахло сиренью, жимолостью и лесом. Сделав глубокий вдох, Саванна выдохнула и вопросительно взглянула на мать.

– Там внизу, – сказала та, – Ашер Ли.

Саванна ощутила, как уголки ее губ сами собой поползли вверх, а глаза наполнились слезами, и мать, поставив букет на туалетный столик, обняла ее.

– Что бы он ни натворил, пуговка, он ужасно раскаивается.

– Он накричал на меня и довел до слез.

– Не знаю, что он сказал, но он явно этого не хотел.

– Он думает, будто я хочу изменить его.

– Ну конечно хочешь, а как же иначе, – невозмутимо сообщила Саванне мать, краешком передника вытирая ей слезы. – Мы все хотим изменить мужчин, которых любим. Оставить на них свою метку.

– О, но я не лю…

– Конечно, нет. Это я так, для поддержания разговора. – Джуди привлекла дочь к себе. – Взять, к примеру, твоего отца. Когда мы с ним начали встречаться, у него была кошмарная привычка после ужина прикрываться рукой и ковырять в зубах. Однажды он так увлекся, что зубочистка сломалась между передними зубами, и он не только получил занозу, но и три дня не мог жевать мясо, потому что у него распухла десна. И я сказала: «Фрэнсис Эндрю Кармайкл, если ты еще раз сунешь в рот эту щепку, я уйду».

– И что было дальше? – спросила Саванна, прекрасно осознавая, что Ашер внизу весь извелся от ожидания.

– Он заявил, что я не имею права указывать ему, что делать, и снова взялся за треклятую зубочистку. Неделю мы с ним не разговаривали. Когда же он позвонил мне и пригласил на ужин, я согласилась. И после ужина он положил руки на стол передо мной и улыбнулся. С зубочистками было покончено, и мы ни разу не покупали их за все тридцать счастливых лет.

– То зубочистки. А то бионическая рука.

– Ох уж эта молодежь со своей электроникой.

– Мама.

Джуди, сдаваясь, подняла ладони.

– Неважно, пуговка. Что бы там ни было, помирись с ним. Если кто и выглядит несчастней тебя, то это он.

И мать, поцеловав ее в макушку, выскользнула из комнаты.

Саванна еще раз взглянула на цветы и, смахнув последние слезы, улыбнулась. С цветами он угадал, это точно.

С глубоким вдохом она посмотрела на себя в зеркало. Все утро просидев в спальне, она до сих пор не сняла пижаму. Надо бы переодеться.

Или нет?

Она посмотрела на себя его глазами – красные шелковые шортики и такой же, по краю отделанный кружевом верх. Склонила голову набок, затем развернулась и направилась вниз.

Он сам напросился.

***

Иисусе.

Он в жизни не видел ничего сексуальнее Саванны Кармайкл, которая стояла в дверях гостиной своих родителей, положив руки на бедра, едва прикрытые клочком красной, скользящей по изгибам тела шелковой ткани. Вот за какой образ он будет хвататься, делая свой последний вдох.

– Спасибо за цветы, – сказала она холодно.

– Спасибо за вид, – сказал он ей в тон, но теплее.

– Ты довел меня до слез, – отбила она подачу, – а я вообще-то не плакса.

– Что, несомненно, делает меня засранцем. Отсюда – цветы.

– Не говоря уже о поездке в город.

Ее впечатлило то, что он снова выбрался в город? Господи, пожалуйста, пусть это будет так. Она не спешила показывать свое настроение. Он же был сражен наповал в тот самый миг, когда она вошла в комнату в своей скудной пижамке и со спутанными волосами.

– Я задолжал тебе извинение. Оно не могло ждать до завтра.

– До завтра?

– Воскресный ужин. Если я все еще приглашен.

Она вздохнула.

– Конечно ты все еще приглашен.

Он раскрыл ей объятья, и она, покачивая бедрами, подошла к нему, обвила руками его талию и позволила прижать себя к груди.

– Прости, детка, – глухо проговорил он в ее волосы, целуя ее в макушку. – Я не хотел. – Она повернула шею, чтобы положить щеку ему на плечо, и он с томительной неспешностью провел ладонью по гладкой ткани, прикрывающей ее спину, с мыслью о том, насколько это правильно, насколько потрясающе и хорошо – снова чувствовать ее в своих объятьях. – Просто я плохо поддаюсь переменам.