А смотреть надо не на них. В стены мельницы тупо ударяют пули. Потом раздается короткий, леденящий душу нарастающий визг. Возле мельницы вырастает столб снежной пыли, дым, пронизанный изнутри огненной вспышкой, и град осколков барабанит в стены.

— Славяне, в укрытие! — кричит Михайлов.

Мгновенье — и мельница набита запыхавшимися солдатами. Одного втаскивают, на его неподвижных ногах налипшие комья снега. У другого сквозь лохмотья шинельного рукава зябко желтеет тело и виден пропитанный кровью, дымящийся на морозе рукав нательной рубахи.

А у мельницы, чередуясь через равные промежутки, повторяется визг летящей мины, короткий треск разрыва и злобно свистящий разлет осколков…

Так продолжается примерно полчаса. Вокруг мельницы больше нет белого снега. Он почернел от сгоревшей взрывчатки, разбросан взрывными волнами, иссечен осколками. Сквозь амбразуры видно, как стены курятся красной кирпичной пылью. Потом наступает тишина. Какая-то пустая и зловещая…

— По местам! — командует Михайлов.

И люди покорно выходят из-под укрытия толстых кирпичных стен. Выходят на воздух, который минуту назад был пронизан разъяренным, свистящим, разящим металлом.

И я смотрю на них с ужасом и восторгом. Ведь мне, уверенном в своей полной безопасности, и то страшно.

Страшно во время обстрела, когда хотелось сжаться в горошину, стать как можно меньше. Страшно сейчас, когда наступила эта продолжительная, ничего доброго не сулящая тишина.

А из леса выкатываются черные точки. И длинной цепью, захватывая нас в полукольцо, движутся вверх по склону.

А затем все повторяется. Наш огонь укладывает в снег вражескую цепь. Из леса раздается визг минометов. Солдаты собираются на мельницу… Затем снова команда: «По местам!».

Все повторяется. Только немецкая цепь все ближе, а солдат собирается в укрытие все меньше.

— Почему не стреляют пушки?! — кричу Михайлову.

— Рано! — отрезает лейтенант. Он по существу руководит боем. Осколок разрезал ему погон на левом плече, цыганские глаза напряженно сужены. Рано!..

— Какой черт рано! Немцы рядом!

— Рано, Володя!..

Он оказался прав. На опушку леса медленно вылез танк. Уверенный в себе, он развернул квадратную башню. Нам в лицо уставился длинный орудийный ствол, мельница затряслась от удара. Второй поднял столб пыли у подножья стены. Кирпичи обвалились, и в рваную дыру пахнуло едкой, обжигающей гарью…

Михайлова рядом не было. Я не успел заметить, когда он выбежал к пушкам. Но вот одна из них, стоящая справа от мельницы, выстрелила. Раз, другой, третий… Трассирующие снаряды били в лоб танку. И не в силах пробить броню, круто взмывали вверх. А пушка все била и била по танку, мешая ему в упор расстреливать мельницу.

Танк дрогнул и попятился назад. Но это на мгновенье он тяжело выполз на бугор, развернулся, и снаряд обрушился на орудие. Второй… Четвертый…

Я не успел заметить, когда начала стрелять наша вторая пушка. Красные искорки снарядов один за одним ударяли в бронированный бок танка. Они не взлетали вверх.

Они словно исчезали, коснувшись брони. Танк дернулся и стал разворачиваться. Но не успел. Сначала откуда-то из-под башни поползли ленивые струйки дыма, потом блеснул узкий язык пламени. А через минуту взрыв потряс его квадратное тело. Башню отбросило назад, в редколесье, а на месте танка заполыхал костер.

Михайлов тяжело переводил дыхание, жадно дыша синим махорочным дымом. Кровь сочилась из ссадин на щеке и лбу.

— Первый расчет накрылся, — сипло, сорванным голосом сказал он. — Во втором троих ранило. Если у фрицев есть еще танки — амба…

Мое время вышло. Уже двадцать минут как вышло.

Двадцать минут назад я должен был нажать кнопку вызова (специальный аппарат вделан у меня в пряжку ремня, ее просто надо расстегнуть, и я бы исчез с высоты 319,25). Быстрота, с которой машина прорывает временный пояс, делает ее почти невидимой для человеческого глаза. Но я не смог нажать кнопку вызова.

Нас осталось трое. Мы били, били, били из автоматов по встающей, бегущей, ползущей немецкой цепи. A на земляном полу мельницы молчали, стонали, хрипели раненые.

Мы с Михайловым стреляли в проем стены, который образовался после танкового обстрела. Раненный в обе ноги мальчишка, который ехал вместе со мной на пушке, лежа на животе, снаряжал автоматные диски. Бледный от потери крови и боли, он набивал круглые, как подсолнухи, диски золотистыми патронами. И только все дальше прихватывал закушенную губу желтыми большими зубами. А пожилой солдат лежал в стороне. Он был перетянут по голому животу обручом бинта, который побурел от крови. Ее так и не удалось унять. Проступавшие пятна слились в одно большое пятно, и солдат перестал стонать.

Я не мог покинуть этих людей. У меня уже дрожали руки и болело плечо от отдачи автоматного приклада. Но я видел в прорезь прицела фашистских солдат: в больших касках они напоминали саранчу, и палец сам нажимал на спусковой крючок…

Когда минометы опять стали молотить по мельнице, я забыл, что мое время вышло. Когда рядом блеснула вспышка разрыва, я шагнул вперед и закрыл собой Михайлова. Я не подумал, что нельзя переделывать прошлое и он все равно умрет. Я просто шагнул вперед. Ведь я из будущего. Меня не могут убить…

Меня ударило в грудь. А потом земля ударила меня по лицу. И стало нестерпимо, душно. Михайлов испуганно спросил:

— Что с тобой, Володька?..

Острый нож царапнул мне грудь. Я догадался, что Михайлов разрезает на мне гимнастерку, чтобы перебинтовать, вспомнил, что время мое давно вышло, и понял, что умираю…

Я закончил доклад. И хотя в моей груди теперь билось искусственное сердце, которое управлялось электростимулятором, мне все же казалось, что от волнения оно стучит чаще, чем обычно.

— Подведем итоги вашей командировки, — сказал профессор. — Во-первых, вы вели себя крайне легкомысленно. Не историк, а просто мальчишка, начитавшийся старинных книг. Если бы лейтенант Михайлов, перевязывая вас, не расстегнул пряжку ремня и аппарат вызова не сработал бы автоматически, поисковая группа не смогла бы с абсолютной точностью выйти на место, и вы бы погибли. Ведь вас вывезли из XX века в состоянии клинической смерти.

Путешествия во времени, вплоть до особого распоряжения, запрещены Советом Республик, — сказал профессор. — Человечество не может вмешиваться в прошлое. Такие действия могут привести к неизученным еще изменениям настоящего. Вот так-то, неизвестный герой…

Мне никогда не забыть пережитого дня войны. Человеческого мужества, ужаса внезапной смерти. Нарастающего визга снаряда и дымящейся крови на снегу.

Иногда я достаю из стола подарок Алексея Михайлова. Тупо и грозно заглядывает мне в лицо черное дуло пистолета.

Сквозь тысячи боев и миллионы смертей шло человечество к счастью. И мы будем всегда помнить об этом. Помнить каждого, кто погиб, защищая будущее.

Человеческая память несовершенна. И теперь, когда я хочу день за днем восстановить свое не совсем обычное детство, перед моими глазами встают отдельные картины, словно оторванные друг от друга кадры чудом сохранившейся киноленты.

Меня, наверное, очень любили и баловали: ведь я был единственным ребенком на звездолете «Россия». А вот автоматы, послушные и безотказные помощники взрослых, не обращали на меня никакого внимания. Даже у кухонного автомата, самого безобидного и доброго работяги, я не мог выпросить кусочка сахара. Пока ему не приказывал кто-нибудь из экипажа, он смотрел на меня спокойно, недружелюбно и молчал.