проникнул в коридор и стал долбить в дверь, чтобы его впустили.

Прежде чем уйти в школу, я разгрёб сугроб над землей, насыпал пшеницы,

добытой у Петьки Крючина, убрал от порога плаху - ею был заслонен лаз, дабы

в будку не надувало снега. Я полагал: из Карталов Страшной вылетел один - он

бы не бросил голубку в пути. Но вместе с тем у меня была надежда, что сейчас

Цыганка пробивается к Магнитогорску: не утерпела без него, не могла утерпеть

и летит. Вечером я не обнаружил её в будке. Не прилетела она и через декаду -

десятидневку.

Поначалу Страшной, казалось, забыл о ней. Чистился. Кубарем падал с

небес, поднявшись туда с Петькиной стаей. Он догонял голубей в вышине и

катился обратно почти до самого снежного наста, чёрного от металлургической

сажи. И не уставал. И никак ему не надоедало играть. Но это продолжалось дня

три, а потом он вроде заболел или загрустил. Нахохлится и сидит. Уцепишь за

нос - вырвется, а крылом не хлестанет, не взворкует от возмущения.

- Задумываться стал, - беспокойно отметила бабушка.

И ночами начал укать. Чем дальше, тем пронзительней укал. Тоска,

заключённая в протяжных его «у», почему-то напоминала ружейный ствол:

сужение колец, всасывающихся в свет, - только этот ствол был закопчённый и

всасывался в темноту.

Спать стало невмочь. Я оставлял его на ночь в будке. Но оттуда нет-нет да и

дотягивались его щемящие стоны. Я уже подумывал: не съездить ли в Карталы?

Может, вымолю Цыганку за четыреста распронесчастных рублей Банана За

Ухом? Но внезапно Страшной исчез. Голубиный вор мог унести, тот же Банан За

Ухом. Кошка могла утащить. Поймал Жорж-Итальянец - у этого короткая

расправа: не приживётся, нет покупателя - пойдёт в суп. Сожрет и утаит об этом.

Зачем лишних врагов наживать? Люди пропадают бесследно, а здесь - всего

лишь небольшая птица.

Но Страшной не пропал. Он опять пришёл, да не один - с Цыганкой.

Я был в школе, когда они прилетели. Я и не подозревал, хотя и встретили

меня дома бабушка и мать, и я смотрел на их лица, что Страшной с Цыганкой

сидят под табуретом. Я съел тарелку похлёбки, и только тогда мама сказала,

чтобы я взглянул под табуретку. Я не захотел взглянуть. Решил - потешается. И

мама достала их оттуда и посадила мне на колени, а бабушка стала

рассказывать, что увидела, как он привёл её низами за собой, и открыла будку и

сама их загнала.

Через год я отдал их Саше Колыванову, не насовсем, а подержать, на зиму.

Саша сделался заядлым голубятником. Школу он бросил, так и не окончив пяти

классов, хотя и был третьегодником. Он кормился на доходы от голубей.

В то время я занимался в ремесленном училище, и было мне не до дичи: до

рассвета уходил и чуть ли не к полуночи возвращался.

Как-то, когда я бежал сквозь январский холод домой, я заметил, что на той

стороне барака, где жили Колывановы, оранжевеет электричеством лишь их

окошко.

Надумал наведаться. Еле достучался: долго не открывали. Саша играл в очко

с Бананом За Ухом. Младшие, сестра и братишка, спали. Мать работала в ночь

на обувной фабрике.

Из-за лацкана полупальто, в которое был одет Банан За Ухом, выглядывала

голубоватая по черному гордая головка Цыганки. Я спросил Сашу:

- С какой это стати моя Цыганка у Банана?

- Проиграл, - поникло ответил он.

- Без тебя догадался. Я спрашиваю: почему играешь на чужое?

- Продул все деньги. Отыграться хочется. В аккурат я банкую. Он идет на

весь банк. И ежели проигрывает - отдаёт Цыганку.

- Чего ты на своих-то голубей не играл?

- Банан не захотел.

- А где Страшной?

- Под кроватью.

Я приоткинул одеяло. На дне раскрытого деревянного чемодана спал

Страшной, стоя на одной ноге.

- Давай добанковывай, - сказал я.

Он убил карту Банана За Ухом, и тот с внезапным криком вскочил, и не

успели мы опомниться, как он мстительно и неуклюже рванул из-под полы

рукой, и на пол упало и начало биться крыльями тело Цыганки.

Банан За Ухом оторвал ей голову.

Мы били его, пока он не перестал сопротивляться, а потом выволокли в

коридор.

Я забрал Страшного. Утром он улетел к Саше, но быстро вернулся к моей

будке, не найдя там Цыганки. Лома была бабушка, и он поднял её с постели,

подолбив в фанерку двери. Он забрался под табурет. И в панике выскочил

оттуда. Облазил всю комнату и опять забежал под табурет. Укал, звал,

жаловался. После этого бился в оконные стекла. Бабушка схватила его и

выпустила на улицу.

Жил он у меня. На Сашин барак почему-то даже не садился. Неужели он

видел из чемодана окровавленную Цыганку и что-то понял? Он часто залетал в

барак, стучал в дверь, а вскоре уж рвался наружу.

- Тронулся, - сказала бабушка.

Он стал залетать в чужие бараки, и дети приносили его к нам. А однажды

его не оказалось ни в будке, ни в комнате. Я обошел бараки и всех окрестных

голубятников. Никто в этот день его не видел. И никто после не видел.

И хорошо, что я не знаю, что с ним случилось.

Когда я вспоминаю о Страшном, мне кажется, что он где-то есть и всё ищет

Цыганку.

МАЛЬЧИК, ПОЛЮБИВШИЙ СЛОНА

Повесть

1

Ни во дворе, ни дома никто не принимал всерьез Геку Иговлева. Когда

мальчишки гоняли оранжевый синтетический мяч, то даже не разрешали Геке

стоять на воротах, хотя он был длиннорукий и длинноногий. Падал он дрябло;

не скакал в ожидании удара, если игроки чужой команды бросали мяч напрорыв

и, пасуясь, приближались к воротам; пропустит гол - товарищи ругают всем

скопом, кто отпустит подзатыльник, кто даст пинок. Гека не защищается, не

плачет, будто и не больно, не обидно. Едва игра возобновится, он уже помнить

не помнит, что его бранили, обзывали, ударили, и глазеет на радиоантенны, на

голубей, снежно мерцающих крыльями, на подъехавшую к гастроному машину-

холодильник, аппетитно разрисованную по белой жести: из огромного рога

вылетают колбасы, окорока, жареные, но почему-то веселые поросята.

Иногда для потехи сверстники заставляли Геку быть штангой и били по

нему мячом с близкого расстояния, а вратарь как бы невзначай сшибал с ног.

Гека был из большой семьи. Его мать Александра Александровна рожала

девочек, а отцу Александру Александровичу хотелось, чтобы она принесла

сына.

Гека появился на свет через четыре года после Милки; она была самой

младшей из сестер и восьмой по счету. Милка охотно и много возилась с братом.

Он называл ее няней. За ним и вся семья стала называть Милку няней.

Имя ему дали Гера. Он долго не выговаривал букву «р» и собственное имя

произносил так: «Гека». И привилось: Гека да Гека.

Александра Александровна испытывала к сыну неприязнь: вон сколько из-за

него девок в семье. И все, кроме няни, невестами ходят, красивую одежду

требуют. Ночь - дрожи: как бы с какой-нибудь чего не случилось.

Сестры родились в землянке, что особняком и выше других землянок была

врыта в крутой склон Третьей Сосновой горы, где не было деревьев, но зато

росли фиалки, сон-трава, заячья капуста и дикий чеснок, цветущий

стрельчатыми светло-фиолетовыми цветами.

Александр Александрович был сварщиком нагревательных колодцев на

огромном блюминге. Из разговоров отца с матерью Гека знал, что работа у отца

жаркая-жаркая, что он следит за температурой раскаленных слитков; они чуть

поменьше трамвайных вагонов и находятся в огненных колодцах, посаженные

туда двурукими подъемными кранами.

Сварщики, приходившие в гости к Иговлевым, хвалили самого:

- Лучше сварщика не найдешь ни в Кузнецке, ни в Мариуполе. Слитка не

оплавил, слитка не застудил.

Покамест не поднялись старшие дочери да хватало денег, Александра