- Сейчас так говоришь. На допросе другое запоешь.

- Нет, дядь. Бьют, я и то молчу.

- Худо будет без тебя. Даже и не знаю, что будет. Коварная скотинка этот

слон.

Директор замолк, посидел, насупясь. Ушел в станционный буфет. Принес

Геке лимонный напиток, связку баранок, бутерброды с ветчиной, пяток яиц,

сваренных вкрутую, кулечек конфет - арахис, облитый шоколадом. Сам убежал

добывать тепловоз.

Гека разложил еду на деревянном лежаке, приткнутом к стене,

противоположной той, у которой стоял Гога. Слон притопал к лежаку, и они

вместе позавтракали.

По суматошной беготне служителей вдоль эшелона, по тому, что они

втолкнули в теплушку лиственничные сходни, и по тому, что вагоны начали

чокаться от вкрадчиво далекого толчка, Гека определил, что скоро объявят по

радио отправление и поезд тронется.

Прибежал директор. На багровых зализах сеево пота. В груди хрип.

- Ма-альчик, отъезжаем. Ты-ы ко мне в а-авто-фургон. Слона закроем. Жи-

во!

- Я с Гогой останусь.

- Брось глупить.

Директор подпрыгнул, зацепился брюхом за порог и, пыхтя, влез в теплушку,

но, увидев, что мальчик забрался в ясли под защиту слона, сиганул на насыпь,

задвинул легко катившуюся дверь, побежал по гремучему щебню.

Свисток тепловоза. Тронулись. Свет в теплушку попадал только в

маленькое, зарешеченное, под самой крышей оконце. Не останавливаясь,

проезжали станцию за станцией: мелькали тополевые ветки, заваленные

грачиными гнездами, алые стены кирпичных вокзалов, фонари, чугунные краны

для заливки воды в паровозные тендеры.

Из дремы Геку выхватило солнышко. Оно застряло в оконце перед самой

решеткой и слепило алюминиевым пламенем.

Тишина. Значит, стоянка. Хруст. Кто-то идет по угольному шлаку. Встал.

Лязг. Отодвигается дверь. Ее колесики свистят сверчками.

Появился служитель в тельняшке, положил на порог постель.

- Шкетик, ты где? Возьми-ка вот постель.

Мальчик затаился в яслях. Но так как лицо служителя, когда возникло, над

порогом, было ждущее, веселое, Гека унял в себе чувство осторожности,

прополз под хоботом и спрыгнул на пол.

Служитель приподнял скатку постели, будто собирался подать. И едва Гека

прикоснулся к ней, схватил его за руку и выдернул из вагона. В следующий миг

он затолкнул постель в теплушку и задвинул дверь.

Гека был ошеломлен. Он заревел лишь тогда, когда служитель дотащил его

до женщины в малиновой фуражке и она взяла его в охапку.

- Отправь пацана обратно.

Из-за слез Гека не видел, как уходил поезд. Он только слышал, как звенели

колеса, как этот звон раскалывали удары чего-то большого обо что-то твердое и

как, пугаясь, женщина сказала:

- Да кто же там бьет, аж вагон качается!

12

В город Геку доставили на дрезине. Вечером он пришел домой. Через

несколько дней мать взяла отпуск и увезла его в горы.

Вскоре няня прислала Геке письмо. Почтальон отдал ему письмо возле

ворот. Няня писала, что была с Аннушкой в больнице у Аркадия. И Аркадий

сказал им, что «твой слон умер по дороге в Челябинск».

Гека упал под круглокронной ветлой.

Плакал.

Его разыскали отец с матерью. Пытались узнать, что с ним. Он молчал. А

когда они стали сердиться, крикнул:

- Вас не касается, не касается!

1964-1965

СМЯТЕНИЕ

Повесть

Маша Корабельникова бежала в зеркальный гастроном, где ее мать работала

грузчицей. Маша тревожилась, что не застанет мать - заместительша любит

возить ее с собой по продуктовым базам, - поэтому загадала, что заместительша

крутит у себя в кабинете ручку арифмометра, а мать стоит перед железными

дверями, которые ведут в подвал магазина. На ней темный, словно свинцом

затертый халат, покрытый шрамиками штопки, пятнами ржавчины и масла. Она

держит в кулаках концы косынки и греет на солнце лоб. Болит он у нее. Когда

Хмырь дерется, то метит ударить по голове. Хмырь - Машин отчим, Евгений

Лаврентьевич. Трезвый он молчун, пьян - вредина, вот и прозвала его Хмырем,

хотя и сама не знает, что такое хмырь.

Она бежала по бульвару между кустами облепихи, покрытыми резинисто-

серебристой листвой. И едва аллея кончилась, увидела огромные, зеленоватые

на просвет витринные стекла, вставленные в чугунные рамы.

В гастроном она наведывалась чуть ли не каждый день: нигде не

чувствовала себя проще и вольготней, чем здесь. Продавщицы ей радовались, а

мать с восторженным лицом ходила за нею по пятам. Все давно знали, кем

приходится Маша Клавдии Ананьевне, однако она говорила:

- Дочка пришла! Скучает по мне.

Если она попадалась на глаза директору Стефану Ивановичу,

вдалбливавшему подчиненным, чтобы их домашние и родственники не смели

заходить в магазин со стороны склада, он, неулыба, растягивал запачканные

никотином губы:

- Расти быстрей, Марья, заместительшей возьму.

- Скажете, Стефан Иванович. До заместительш дойти - нужно сперва лет

десять весам покланяться. Правда, моя Маша все на лету схватывает?

- Верно.

Тут бы матери уняться: погордилась - хватит. Не может, вытягивает из

человека похвалы.

- Согласны, Стефан Иваныч, дочка у меня хорошая?

- Куда уж лучше, Клавдия Ананьевна!

Маша помогала матери.

Они сгружали с машин корзины с карпами и серебристым рипусом, ящики с

тбилисским «беломором», при виде которого курильщики бранились, алые

головки голландского сыра, который брали нарасхват, несмотря на то, что он пах

овчиной.

Переделав материны дела, Маша брала в кабинете заместительши один из

чистых, наглаженных до сахарного блеска халатов, приготовленных на случай

прихода рабочего контроля, шла из отдела в отдел, спрашивая продавщиц

голосом сторожа Чебурахтина:

- Не пособить ли шего, девошьки?

Продавщицы смеялись, давали ей какое-нибудь поручение и, принимая чеки

и отпуская товар, интересовались тем, как она учится, какое «кажут» кино,

ухаживают ли за ней мальчики, не собирается ли она после десятилетки

податься в торговую школу.

Отвечая продавщицам, Маша насмешничала и над ними, и над тем, о чем

они спрашивали, и над собой.

Они угощали ее конфетами, халвой, черносливом, грецкими орехами, а то и

чем-нибудь на редкость лакомым: гранатами, атлантической селедкой из

огромных банок, лососем, куриной печеночной колбасой.

Было время, когда Маша редко заходила в гастроном и стыдилась того, что

ее мать грузчица, и однажды из-за этого сильно опозорилась перед англичанкой

Татьяной Петровной. Англичанка была классной руководительницей Маши и

жила в их доме, в том же подъезде и на той же лестничной площадке.

Клавдия Ананьевна и Татьяна Петровна даже как бы немножко дружили.

Клавдия Ананьевна сообщала ей через Машу, когда выкинут гречку, копченую

колбасу, исландское филе из трески или что-нибудь деликатесное, вроде

апельсинов, консервированной налимьей печени, арахиса, маковок и трюфелей.

Англичанка не оставалась в долгу перед Клавдией Ананьевной. Мирила ее со

свекровью и окорачивала Хмыря. При ней он становился смирненьким.

Образованная, что ли? А может, потому, что ее муж работал в газете.

Татьяне Петровне почему-то вздумалось, чтоб каждый ученик написал по-

английски, кем работают его мать и отец.

Маша надеялась, что дадут звонок на перемену, покамест дойдет до нее

очередь говорить. Но Татьяна Петровна вдруг решила спрашивать третий ряд и

начала с последней парты, где сидели Митька Калганов и Маша. Митьке что? У

него отец начальник монтажного управления в тресте «Уралстальконструкция»,

а мать солистка хоровой капеллы.

- У меня отца нет, - сказала Маша по-русски. - Верней, есть. Но он в другом