городе. - И по-английски: - Май фазер из э машинист. - И снова по-русски: - Он

машинист загрузочного вагона на коксохиме. Отчим тоже работает на

коксохиме. Я, правда, не знаю кем. Знаю только - в каком-то фенольном

отделении. И что работа там вредная.

- А кто твоя мать, Корабельникова?

- Если у тетеньки из фенольного родится ребенок и она будет его кормить

грудью, то он умрет к шести месяцам. Поэтому почти у всех тетенек из

фенольного дети растут искусственниками. Кормилицу ведь не найдешь.

Кормилицы были только при царизме.

Маша знала, что у нее удивительные волосы. На свету они пепельно-

серебристые, в сумерках голубые, в темноте синеют, как морская волна (это по

словам Митьки Калганова, ездившего в Керчь).

Она наклонила голову так, чтобы волосы закрыли левую половину лица,

чуточку постояла, предполагая, что класс и англичанка любуются ее волосами, и

села.

- Что же ты не сказала, кем работает твоя мама?

- Вы же знаете.

- Чувство меры, Корабельникова!

- Май мазер из эн экаунтэнт.

- Кто, кто?

- И всегда-то, Татьяна Петровна, вы меня переспрашиваете. Не буду

повторять.

- А, ты стыдишься, что твоя мама грузчица. Сегодня ты стыдишься, что она

грузчица, завтра будешь стыдиться родства с ней. Древнегреческий поэт Гесиод

сказал: «Труд никакой не позорен. Праздность позорна одна». Почти три тысячи

лет прошло впустую для таких, как ты.

Мать таскала в рогожных кулях вилки белокочанной капусты. Маше не

терпелось, чтобы мать быстрей прочитала письмо, которое она получила от

отца. Она не дала матери взять очередной куль и сама подладила под него плечо,

сунув ей в карман конверт, с которого глядел улыбчивый космонавт Попович.

В подвале, куда Маша, дрожа от натуги, притащила куль и где задержалась,

унимая дыхание, мать подошла к ней и заплакала. Обиделась, наверно, что

Маша рада отцовскому приглашению приехать на каникулы? В прошлом,

позапрошлом и позапозапрошлом году, когда Маша не поехала в гости к отцу,

мать внушала ей, что она должна его простить и навещать, несмотря на то, что

он ни с того ни с сего оставил их и сбежал. На этот раз она стала укорять ее в

неблагодарности.

- Он тебя только на ножки поставил, а я тебя вон какую лесину выходила!

Маша расплакалась, порвала письмо, кинулась из подвала вверх по бетонной

лестнице. На душе было почти так же бессолнечно, как зимой, когда сидела в

кузове грузовика возле гроба маминого брата. Он был зоотехником, заблудился в

буран и погиб вместе с конем. Дядя был умным и добрым: видя нехватки в их

семье, сам покупал Маше одежду. Тогда, в гремучем грузовике, ей казалось, что

все радости позади. И теперь что-то похожее. Счастье? У кого-то будет, у нее -

нет. Желания? Лучше ничего не желать.

Из магазина Клавдия Ананьевна пришла в сумерках. Маша играла в

бадминтон с Митькой Калгановым. Играла, как он сказал, индифферентно. Ну и

что - индифферентно? Все равно. Бадминтон? Бессмыслица. Проигрыш и

выигрыш - тоже.

- Доченька.

- Митьк, бей.

- Матушка тебя зовет.

- Бей!

«Матушка». Идет. Станет ластиться. Безразлично, что она будет

нашептывать и чем оправдываться. И совсем не жалко, что она усталая.

- Дочура, я отбила телеграмму. Пришлет на дорогу, сразу и поедешь. Деньги

просила на главпочту. Скажем отчиму: ты едешь в Юхнов к моей маме. Мол,

городишко там уютный. Заводов нету. Кругом леса и реки. Да смотри не

проговорись. А то Евгений Лаврентьевич... кто его знает, как он на это поглядит.

- Мать побрела к парадному.

До чего же она умаивается за день, милая мамка! До чего же стары на ней

тапочки! Треснули в запятниках, прошмыгались на подошве.

Маша бросила Митьке Калганову ракетку. Догнала в подъезде мать.

Целовала так долго, что та даже рассердилась.

- Вот лань. Голова закружилась.

Когда она стала учиться в школе, то послала бабушке письмо: просила

прислать карточку отца.

Бабушкино письмо вытащил из почтового ящика Хмырь. Он вышагнул в

прихожую, где Маша, скинувшая пальто, расправляла банты на косичках, и

поднес к ее лицу фотографию.

- Видела?

И его рука - на тарантула походила в тот момент - сломала и скомкала

карточку.

Девочка запомнила башню танка, букет цветов, рядом с ним - волнистый

толстый шлем. А того, на ком был шлем, совсем не запомнила.

Маша расспрашивала мать, какой он из себя, папка. Высокий! Значит,

ростом удалась в него. Ямочки на щеках! Досадно, что не передались. Широк в

плечах? К счастью, у нее маленькие плечи. Каштановые волосы?! Так чьи же

передались ей? Глаза зеленые? И у нее точь-в-точь такие.

До Москвы Маша летела на самолете. Была болтанка. Все травили, кроме

нее и двух молодых военных летчиков. В Домодедово, когда сходили по трапу на

поле аэродрома, один из летчиков обернулся к Маше:

- У тебя, девушка, идеальный вестибулярный аппарат. Подавайся-ка после

школы в авиацию.

С вокзала перед посадкой на поезд она послала Калганову открытку:

«Митьк, у меня идеальный вестибулярный аппарат. Торжествуй, а также вырази

благодарность моей маме».

На вокзале в городе отца ее никто не встречал. Она должна была «отбить» из

Москвы телеграмму, но не отбила. Пресно это, когда человек выходит из поезда,

его встречают, везут к накрытому столу, во всем предупредительны, и никаких

неожиданностей и приключений. Как разыскать улицу Верещагина, Маша не

стала спрашивать. День большой, до вечера разыщет. Пошла по обочине шоссе.

Оно было булыжниковое, лоснилось, пропадало из виду в голубом проломе

березовой рощи.

В сторону вокзала промчался на красном мотоцикле мужчина в берете. Не

отец ли? Может, каждое утро приезжает к поезду, а сегодня немного запоздал.

Нет, наверно, все-таки не отец. Он металлург и навряд ли будет носить берет. У

них, в Железнодольске, почти все металлурги носят фуражки.

В пышечную, где автомат спек для Маши воздушно-мягкое кольцо, вошел

мужчина с мальчиком. Он был не брит, часто вздыхал. Он не ел, только, сидя на

корточках, дул на кофе и давал мальчику откусывать от пышки. Мальчик может

оказаться Игорешкой - ее родным братом, а мужчина - отцом.

Она хотела подойти к ним, заговорить, но сдержалась: сколько будет

удивления и восторгов, если после, в доме по улице Верещагина, они узнают

друг друга.

Неподалеку от рощи ее захватил дождь. Он быстро заштриховал воздух. На

бегу Маша запрокинула лицо и видела, как за сверканьем ливня выгибается под

солнцем радуга.

На краю рощи, чуть особняком, стояла могучая береза. Крона стогом. Под

эту березу и бросилась Маша с мостовой. И были для нее чудом, как и штрихи-

дождины, как и радуга под солнцем, - черные ромбы по белой коре. Сюда же,

под березу, прибежали с шоссе велосипедисты. Велосипеды они тащили,

поддевши раму плечом. И Маша, прижавшаяся спиной к теплому стволу,

очутилась в двойном кольце: внутреннее кольцо - велосипедисты, внешнее -

велосипеды.

Смутилась: сразу столько незнакомых мальчишек - и ощипала мокрое на

груди платье.

Они, улыбаясь, глядели на Машу, она посматривала сквозь слипающиеся

ресницы на тех из них, кто был в поле ее зрения, и все равно в минуту

рассмотрела этих мальчишек и начала про себя подтрунивать над тем, что они

держат фасон, а все под одну гребенку: в кедах, шортах, зеленых майках и в

каскетках с голубым целлулоидным козырьком.

Сивый мальчишка, который стоял напротив нее, вдруг крикнул с шутливым

изумлением:

- Ребятишки, эврика! Я открыл путешественницу.

Велосипедисты загалдели, нарочито удивляясь тому, что будто бы сами не