турманов: чубарую голубку, по серому - рыжий крап, и голубя, белого в черных

пятнах, как бы разрисованных коричневыми зигзагами, за свою масть

носившего кличку Страшной, но совсем не страшного, а наоборот - красавца:

розовые лапки в светлых чулочках, вокруг головы - кудрявый воротник, на груди

- темное жабо, и по тому жабо пересыпаются зеленые сполохи.

Я совершил покупку на выгодных условиях: с отдачей голубей после

первого прилета, с выкупом за половинную цену - после второго. Хотя у меня

было впечатление, что взрывник добр, я опасался и обмана, и подвоха: вдруг да

спрячет прилетевших голубей, да так турнёт из станицы, что ноги впереди тебя

будут бежать.

Когда голубятник не надеется, что голуби быстро приживутся к его дому, то

он обрывает их: выдергивает из крыльев маховые перья. Кто обрывает на одно

крыло, кто - на оба крыла. Расчет прост: пока перья вырастут - голуби

привыкнут к новому дому. Я собрался обдергивать Страшного на одно крыло, но

раздумал: вырастая, маховые перья становятся короче, и Страшной станет

косокрылить - другое крыло у него будет длинней. Я решил держать голубей в

связках. Связки портят крылья, и голуби маятся в них. Да что поделаешь? Саня

развернул крыло Страшного. Нитку, сложенную вчетверо, я завязал на крайнем

маховом пере и поочередно притянул к нему остальные маховые перья. Связали

мы и Чубарую. Перед тем как выпустить голубей на пол, Саня и я сбегали на

базар за коноплей, пожарив ее на сковороде, высыпали на фанерное сиденье,

вышибленное из венского стула. В жестяную банку с водой подмешали меду. Из

разговоров голубятников я знал: чтобы приучить умных голубей, их надо

кормить жареной коноплей, а поить подслащенной водичкой. Страшной и

Чубарая наперегонки клевали коноплю и воду пили охотно и жадно и все-таки

после этого расстроили нас: тянули вверх головы, выбирая, куда бы взлететь, а

также упорно сдвигали клювами связки, намереваясь освободиться от них.

Пришел Петька, весело ухмылялся. Потом его лицо стало жалостливым.

Мучительно вертелись турманы, каждый топыря свое стянутое крыло. Однако

едва я спросил его: «Петь, как будем жить?» - он ответил настолько жестко, что

не оставил никакой надежды на упрашивания: «Жить будем без отдачи».

- Хорошо! - с вызовом сказал я.

- Краснохвостая снесла яйцо, - вдруг сказал он, вероятно решив идти на

попятную. - Договор утвердим такой: на молодняков с отдачей, на старичков -

без отдачи.

- Нет.

- Почему?

- Обойдемся без пункта. Без отдачи так без отдачи.

- Не дам я тебе развести голубей, Колька, раз ты такой гордый.

- Смотри, как бы я не переловил твою дичь.

- До моей дичи у тебя нос не дорос.

- Еще как дорос! Хвальбушка...

- Мои откуда хочешь прилетят, хоть из Троицка, хоть из Челябы.

- Ни один не прилетел. Ежели б не я, сидел бы с пустой голубятней.

- У тебя ноги повыдергивать, ты придешь?

- Банан За Ухом и не обдергивал их. И в связках они не были.

- Он их держал в гнездах, в темноте. Понял?

- Да не знаешь ты... Ты струсил к нему сходить. Может, у него там остальная

твоя дичь. «Держал в гнездах...»

- Мы это запомним, Кольта. Буду ловить и головы рвать. Ни тебе. Ни себе.

- Голуби не виноваты. Ты мне рви башку, ежели я виноват, а их не трогай.

- Пашке скажу - он тебя через колено переломит.

- А я на Пашку поджиг сделаю.

- Конопельки нажарил...

- Иди, покуда есть на чем ходить.

Внезапно мне сделалось смешно: уж больно я рассвирепел. Я прыснул, Саня

подхватил мой смех. А Петька почему-то растерялся и юркнул за угол барака.

Скоро на другом конце барака появились Тюля и Генка Надень Малахай.

Балаганы, будки, сараи тянулись вдоль барака; между ними и бараком было

расстояние длиной в телеграфный столб. Почти от завалинки тянулись полоски

грядок чуть шире комнатных окон. Тропкой между огородиками и

хозяйственными строениями повел Генка к своему шпальному сараю сивого

Тюлю. Я не углядел, что руки у них за спиной, потому что приготовился, чтобы

схватить в воздухе Страшного: метил взлететь на стальную трубу, вогнанную в

землю вместо кола.

Когда я услышал хлопанье крыльев и обернулся, то увидел Лебедя с

Лебедкой, летевших прямо на меня. Если бы я сам таким дерзким образом не

подкидывал голубей, то пригнулся бы невольно от испуга, что голуби врежутся

в меня. Но теперь я лишь восхитился: ловко, черти, подкинули.

Лебеди промчались над моей головой. И как только утянулся за ними

ветерок, я услышал взлет Страшного. Саня прыгнул, чтобы поймать его на

трубе, но промахнулся, и Страшной пестрым взрывом перекинулся на будку.

Сидя на ней, Страшной снимет полусдвинутые связки и улетит. Этого я не мог

допустить. Я полез на крышу и порвал об гвоздь брюки. Страшной, когда я,

вытянув руки, двинулся к нему, не захотел спуститься вниз, несмотря на то, что

там сидела, охорашиваясь, Чубарая, а невероятными усилиями, казалось,

кувыркаясь, дотянул до крыши барака. Я давал матери слово, что не буду лазить

на барак, и сел на порог будки, хотя мысленно уже ступал по гребню крыши.

Саня хотел выручить меня, но я приказал ему вернуться. Он плохо

поддерживает равновесие, будет оступаться со швов между листами железа на

сами листы. Крыша загрохочет. Повыскакивают на улицу женщины, начнут его

честить, а то и выбежит отец Тоньки Трехгубого, и ему взбрендится кидать по

Сане камнями... Скандал. И прощай, голуби.

Страшной стал чиститься. Он расправил клювом перья на груди, выбирал и

вытеребливал пылинки-соринки. О связках он забыл, чем и обнадежил меня в

том, что слетит на землю к голубке. Но это было поспешное наблюдение. Потом

я заметил, что, обираясь, он осматривал местность. Он видел крыши бараков,

стоявших в одной линии с нашим, и тех, что находились ниже его на подошве

горы. Поверх нижних бараков был обзор на три стороны света. Правда, на юг,

туда, где за прудом лежала, как бы скатываясь в лог, станица Магнитная, даль

была заперта Третьей Сосновой горой и горой-полуостровом. Зато западней

горы-полуострова, за прудом, она кончалась в дымке, сквозь которую чеканился

Уральский хребет черными, синими, лиловыми, голубыми отрогами. Северный

угол небосклона, загруженный трубами мартенов, кубастым зданием

воздуходувки, домнами, угольными башнями, галереями коксохима, терялся в

бурой заводской гари.

Приглядываясь к местности, Страшной, конечно, нашел знакомые

ориентиры, потому и побежал рысью на гребень крыши, а там весело принялся

за сдирку связок, и, едва освободил крыло, тотчас взлетел, и напрямик ударился

по направлению к Третьей Сосновой горе, и скоро перескользнул через ее

макушку.

Пока мы следили за Страшным, то не обращали внимания на Чубарую. И

когда, поникло вздохнув, я хотел ее загнать в будку, она вспорхнула на дверь, а

оттуда на саму будку. Связки уже были на конце ее маховых перьев, и лишь

только она потянула в сторону учительского барака, они спали. В отличие от

Страшного, Чубарая с полчаса петляла над нашим участком - на языке

голубятников шалалась - и улетела на Магнитную.

Саша и я понуро брели к переправе. И хотя всегда мы с удовольствием

ступали по дороге, пуховой от пыли, теперь нас не обрадовала ее мягкота. И с

парома ни разу не спрыгнули за время его полутораверстового пути. А обычно -

бултых с кормы. Вынырнешь - паром уж, по первому впечатлению, далековато.

Припустишься за ним. Догонишь. Запыхался, а норовишь показать и

выносливость, и храбрость. Заплывешь в прорез между баржами. Темно:

корпуса смоленые, вода чернолаковая, лишь кое-где в настиле. который