великолепно делает замки, и так запустил камень ввысь, что на миг потерял его

из вида. Камень падал ребром и набрал стрижиную стремительность. Замок

получился безукоризненный: плиточка вонзилась в воду со звонким звуком и ни

капелькой не брызнулась.

Вверх Маша бросала недалеко и не сумела сделать ни одного такого замка,

который сравнился бы с Владькиным. Это не распаляло ее самолюбия, как

недавно самолюбие Владьки. Напротив, она радовалась, что по замкам не могла

победить тютю, и сказала ему со счастливым изнеможением в голосе:

- Опять квиты!

Владька увидел Константина Васильевича и Игорешку. Они были еще

далеко, но Маша побежала вдоль берега. «Действительно, чокнутая. Чего

удирает? Ну, вошла в противоречие с отцом. Так разве нужно психовать, чтобы

знал весь город», - подумал Владька и стал поджидать Константина

Васильевича.

За мысом, едва Маша обогнула его, возник затон. На песке сох белесый

топляк - долго мок в воде. Затон был гладок, и когда море втискивалось в его

глубину одним из своих течений, он слегка вздувал мельхиоровую поверхность

и успокаивался. Буксиры, катера, шлюпки, баркасы, бросившие в нем якоря,

казалось, уморились в пути и теперь дрыхли всласть. Вблизи от береговой

широкой лиственницы покоилась баржа. На ее корпусе хлопьями висела

ржавчина, лишь лесенка, опущенная до воды, отливала серым железным

блеском.

Маша повязала голову платьем, зажала в зубах ремешки туфель, поплыла к

барже. Лихорадило от мысли, что не успеет спрятаться, поэтому быстро

доплыла до баржи и поднялась по лесенке и стала искать, куда бы юркнуть.

Верх почти всей баржи обозначался круглыми крышками, но они не

открывались - были завинчены. Маша бросилась на корму, над которой

выступала коренастая рубка. Обнаружилась низкая дверца, закрытая на гирьку.

Маша подергала гирьку, та открылась. Через дверцу, тоже по железной лесенке,

Маша спустилась внутрь баржи. Тускло, пыльно, мусорно. Стекла

иллюминаторов начисто выхлестаны, их отверстия заткали пауки. Вставая на

дубовое сиденье, она следила за берегом сквозь тенета. Ни Владька, ни отец с

Игорешей не появлялись. Только сейчас ей стало боязно: вдруг да кто-то

прячется на барже. Из кормовой части, растворив складную дверь, Маша

пробралась в носовую. Отсюда и услышала голоса Владьки, отца и брата. На

миг глянула в иллюминатор. Все трое стояли под лиственницей. Игореша,

хныча, звал отца домой, и отец сказал, что пойдет искать ее в город, а Владька

должен отправиться дальше, на пляж, а оттуда уж, с нею или без нее, в город.

Отец и Игореша карабкались вверх по склону. На самом гребне холма, в

просвете между соснами, они то ли отдыхали, то ли смотрели на затон и

спустились за холм. Владька медленно ступал по кромке берега, рыхлой от

песка. Было понятно, что у него нет никакой охоты заниматься поисками. Он

поднял забытую кем-то книжку, полистал и отшвырнул.

Маша переплыла на берег, весело валялась на песке, довольная тем, что отца

встревожило ее исчезновение, а Владьку угнетает поручение. Посидела на

белом опрокинутом ялике, перевернула его. Вытащила весла, засунутые под

банки, и села в лодку. Чуть наловчилась грести и едва погнала ялик на блеск

медного гудка, торчавшего над буксиром, с холма закричали:

- Э, э, куда?! Поворачивай! Живо!

Она продолжала грести. Тогда парни, спускавшиеся к широкой лиственнице,

пригрозили, что догонят ее на яхте и в наказание окунут в море. Она повернула.

Один из них - бородач с огромным рюкзаком - назвал ее наядой и пригласил

следовать с их романтической экспедицией на Беломорье. Приглашение

прозвучало шутливо. Товарищи бородача, пока он сбрасывал в лодку рюкзак,

ударили веслами, и ялик ходко поплыл, но Маша ответила: а что, мол, если она

согласится пойти с их романтической экспедицией, не передумают они? Бородач

велел табанить, лодка вернулась, под растерянные восклицания парней Маша

села на носовое сиденье, а когда берег начал отступать, выпрыгнула, потому что

увидела Владьку, в испуге бегущего по направлению к ялику.

- Ну, знаешь! - сказал Владька обескураженно. - Я думал, только моя сестра

опирается на подкорку. . Да вы все такие.

Владька полез в гору.

Маша вылила из туфель воду, выкрутила подол и полезла следом за

Владькой. Пролом в березовой роще был черен, в накрапах бурых огней. Где-то

там вокзал и линии, протянувшиеся на Москву.

Она сказала Владьке, что напрасно он искал ее, к отцу она все равно не

пойдет. Он ее оскорбил, поэтому она сядет на товарняк и уедет. Владька кивнул:

дескать, он понял ее и не удерживает. Она глядела, как он уходит, и было у нее

впечатление, что он странный, возможно, даже равнодушный человек.

Ехать Маше расхотелось: представила себе ночь, холод, ветер, оглушающий

ход товарняка, но все-таки пошла на вокзал. Пассажирский поезд на Москву

отправлялся далеко за полночь. Решила ехать на нем. К дивану, на который села,

чтобы скоротать время, подошел мужчина с усиками. Манерно поклонился.

- Могит босточный человэк сесть рядом вами?

Он был выпивши и притворно коверкал речь.

- Прочь! - крикнула Маша. Так однажды крикнула англичанка Татьяна

Петровна, когда возле нее и Маши, улыбаясь, остановился пьяный пижон.

- Босточный человэк - деликатный человэк, - гордо промолвил мужчина и

торопливо ретировался.

Она развеселилась, но скоро ей стало страшно: погаже еще «фрукт» может

попасться в дороге.

Она пригрелась к спинке дивана, думая о минувшем дне. И тут появился

Владька, хмуро махнул ей рукой от междугородного телефона-автомата, и она

встала и поплелась к нему. Поравнявшись с той березой - темные ромбы на

белой коре - где в кругу велосипедистов впервые увидела Владьку, Маша

предупредила его, что ночевать к отцу не пойдет, и он, не оглядываясь, кивнул и

обещал устроить ее у своих родственников.

У «французов», конечно, знали, что она сбежала. Может, они и надоумили

Владьку вернуться за ней? Все они высыпали в прихожую. Она перетрусила:

сейчас начнут совестить. Но, к ее изумлению, никто и не заикнулся о том, что

произошло. Были приветливы, особенно смуглая, миниатюрная Наталья

Федоровна. Она выпроводила из кухни всех, даже Владьку, заставила Машу

выпить кружку молока и уложила в комнате, где стояли два раскладных кресла и

секретер, а на стенах висели огромные фотопейзажи с деревьями и реками. И

совсем она не походила на бывшую миллионершу. Разве что халат на ней был

очень дорогой: из какой-то эластичной ткани с нежными розовыми, как у

шиповника, цветами.

Рано утром Машу разбудила Лиза. Из-за Лизы выглядывал суровый

Игорешка. Лицо у Лизы осунулось, поблекло. Должно быть, не спала ночь. Лиза

отдала Маше ключи, умоляла ее не дурить. Маша оделась и украдкой

выскользнула из квартиры. Возвратилась на улицу Верещагина. Вспомнила

родной Железнодольск. Он представлялся ей как что-то давнее, однажды

виденное и нечетко осевшее в памяти. Это обеспокоило ее. Но еще сильней

встревожило то, что и мать, и учительница Татьяна Петровна, и Митька

Калганов казались какими-то призрачно-зыбкими пятнами, словно никого из

них уже не было на свете.

В комнатах была чистота. Убрала, конечно, Лиза, пока они вчера ужинали на

дебаркадере.

Дома уборка квартиры лежала на Маше. Сейчас бы она уже возила тряпкой

по полу, чтобы отчим не цеплялся к ней за завтраком и не обзывал грязнулей.

Очень это было непривычно, что чистоту в комнатах навел кто-то другой, и в

сердце Маши из-за случайной праздности возникло чувство вины.

Она пересилила эту непрошеную вину: безделье ее гостевое, законное. И