весело вспомнила, как Владьку корежило ее вопросничество.

«Тютя ты тютя! Слишком культурно ты рассуждаешь. Мама с папой

служащие. Какие-нибудь экономисты-финансисты сюсюкают: «Владичка-

гладичка...» Вот ты и сделался тютей. А я жизнерадостная. И хочу быть

выдумщицей. И хочу задавать вопросы. А ты влюбишься в меня. И будешь

ходить за мной, а я буду подсмеиваться над тобой».

От избытка чувств она попрыгала по комнате, проверяя, нет ли в углах

паутины. Потом поставила варить картошку в мундире. Ничего вкусней все-таки

нет. Та же осетрина на вертеле быстро надоест, а картошка в мундире - никогда.

Сегодня не завтрак - объедение: к картошке стрелки лука, холодное молоко,

черный хлеб.

Накрывая на стол, она пела «Аве, Мария», подражая Робертино Лоретти. В

квартиру вошел отец и замер. Маша будто не слыхала, что он пришел, стала петь

громче: пусть слушает. Он долго оставался в прихожей после того, как она

кончила петь и сливала из кастрюли зеленоватую, терпко парящую воду.

В кухне он сказал ей, что его мать была песельницей и способность у Маши,

стало быть, от нее, от бабушки.

Озабочен, даже словно бы пришиблен.

Он сказал, что встретил Колю Колича в подъезде. Коля Колич ходил в

подвальчик выпить пива. Туда же ходил отметиться машинист двересъемочной

машины с их блока коксовых печей, отработавший ночную смену. Он и сообщил

Коле Количу, что старший мастер Трайно, временно исполняющий обязанности

начальника блока, сорвал утром со стенда стенную газету.

Корабельников с неприязнью относился к Трайно, потому что больше всего,

подобно своим товарищам, почитал в человеческих отношениях правду,

непреднамеренность в поступках, скромность. Трайно же скрытничал, хитрил.

Важничая, он высоко драл голову, поворачивал ее вместе с туловищем.

Изображал перед собеседником, будто бы он сосредоточенно мыслит.

Вчера на пути к морю Корабельников пообещал сводить Машу в

краеведческий музей. После встречи с Колей Количем он раздумал идти в музей.

Отказаться от обещания стеснялся. В кои-то лета свиделся с дочкой и вдруг

уйдет в цех, оставив ее на собственное попечение. Однако вместе с тем он не

мог подавить нетерпения, ему хотелось встать и - на трамвай, от проходной, по

заводу, бегом, разыскать Трайно и потребовать, чтобы он вывесил газету.

Он сказал об этом дочери.

- Папа, ты разнервничался... Он что, имеет право?..

- Шиш! Вакуум у него под черепом. Возомнил... Четыре коммуниста в

редколлегии. Редактором Бизин, майор в отставке. Служил в ракетном

подразделении. Трайно с ним не сравняться. Бизин, стало быть, газету написал с

тремя коммунистами, я проверил, как замещаю парторга - как и начальник, он в

отпуске - профорг проверил. И вывесили. А Трайно содрал. Думает: «Ничего,

проглотят». Расколочусь, а добьюсь справедливости.

- Почему он самовольничает? Не уважает вас?

- Уважает?! Да знаешь ли ты, что уважать умеют только люди?

- Не знаю.

- Он на что надеется... Ничего, мол, мне не будет, а начальнику блока угожу.

И вообще, мол, проявлю руководящую бдительность. Кому-то не понравится, а

кто и положительно оценит. .

- Ты не горячись. Ты, папа, успокойся.

- Отпусти ты меня, Маша.

- Почему ты у меня отпрашиваешься? Ты свободный человек. Если от нас с

мамой уехал без спроса, чего в таком-то случае спрашивать.

- Мы же собирались в музей.

- Мама, когда дождалась тебя с войны, собиралась всю жизнь с тобой

прожить... Мало ли на что мы надеемся. Ты как хочешь, так и делаешь.

- Раз я обещал...

- Меня только удивляет. . Ты захотел - уехал, стремишься в цех - уйдешь.

Удивляет только, почему ты возмущаешься против Трайно? Он захотел снять

газету - снял. Чего возмущаться?

- Не одинаковые положения. Я не собирался уезжать. Неожиданная причина

заставила.

- Значит, ты справедливо нас бросил?

- Может быть, справедливо, а может, и по ошибке. Ты-то, ясно, пострадала

ни за что.

- И мама ни за что.

- Ты же ничего не знаешь.

- Я уверена.

- Ты хорошо думаешь о матери. Так и должно быть. И плохо думаешь обо

мне. Иначе и не может быть.

- Я думала плохо о тебе... И не хотела бы больше.

- Я нуждаюсь в твоем уважении.

- Больно быстро ты стал нуждаться в моем уважении. Ты вот не думаешь об

этом, а, может, я здесь, у вас, как в сказке, вышла на развилку трех дорог. На

двух ждет горе, на одной - счастье. Какая дорога счастливая - нет указателя.

- Ты права. Я не думал об этом.

- Обо мне и вообще о нас...

- Каждое поколение в общем-то похоже..

- Верно, но только до нашего поколения.

- Вы что - особенные?

- До нашего поколения люди думали, что они всегда будут жить, а мы

думаем, что на нас может закончиться жизнь.

- Знаю.

- Ты мысль знаешь, а не переживания, не то, как мы думаем и поступаем.

- Пожалуй. Почти не приходится общаться с молодежью.

- Ну, хорошо. Иди в цех, если очень нужно.

- Еще как нужно. Начальник у нас на блоке неудачный. Газета и выступила.

Менять необходимо. Трайно не назначат начальником. Он это понимает. А при

этом начальнике он по существу заворачивает всем блоком. При головастом

начальнике наверняка выйдет ему укорот. Будь воля, Трайно бы за сотню лет не

допустил никаких перемен в коксовании.

- Чем же, не понимаю, плох ваш начальник?

- Обижен природой. Верно, добряк, не наорет на подчиненного, но

производству от этого не легче. Можно бы и не замечать: пусть сам по себе, мы

сами по себе. Не получается. В общем, Бизин расчихвостил начальника в

стенгазете. Ты меня извини, Маша. Я к майору и с ним на блок. Еще сходим в

музей. Не сердись.

По дороге в кинотеатр (Маша обожала первые сеансы: билеты дешевые,

садись где захочешь и не душно) встретила Владьку. Подумала о нем, проходя

под дворовой сосной, и вот он сам. Стоит подумать о том, кого желаешь

встретить, и встретишь!

Владька не подошел к ней, только помахал, как крылышками, полами

куртки.

- Телеграмма. Спешу дать ответ.

За последние годы к Маше на квартиру приносили только, как говорит мать,

смертные телеграммы: замерз дядя Родион и застрелился в армии племянник

Хмыря, которому Хмырь за рюмкой обычно внушал: «Кончай, Семен,

задумываться. Я с одним в школе учился. Он задумывался, задумывался и руки

на себя наложил».

Машино воображение повторяло Владькино лицо. Оно было тревожно. Не

от горя. От чего-то очень радостного, во что не совсем поверилось.

Владька уходил по шоссе. Тротуары были широки, но он шел посреди

шоссе, как милиционер, и автомобили проносились у него с боков.

Внезапно Маша почему-то устала. Ткнулась лбом в ствол березы, теплый,

шершаво-ласковый. Глядела вполглаза на удаляющегося Владьку.

Что с нею? Грустно. Отец? Он, наверно. Она ему сочувствует и вместе с тем

не уверена, что правильно сочувствует, потому что когда Хмырь возмущается

кем-нибудь из цеховых, то и Хмырю сочувствуешь: получается - он во всем

прав, он прекрасный, а цеховые несправедливы, плохи.

Впереди Владьки над асфальтом радужным крылом сверкнула вода. Из

переулка выехал поливальщик, желтая кабина, синяя цистерна. Движется на

Владьку. Удирай! Окатит. Не удирает. Да еще кинулся навстречу поливальщику.

Влетел в перистые струи. Затанцевал. Отряхнулся. И - дальше. Вот тебе и тютя!

Оттолкнулась от березы. Было пошла во двор, но остановилась возле ворот,

крутнулась на каблучке, пошла за Владькой. Не понимала, почему идет за ним,

думала, что он худо подумает о ней, а сама спешила, на мгновения пускаясь в

бег: свернет куда-нибудь и потеряется.