что прогуливается с Натальей Федоровной.

Мимо них прошли девушки. Помадные малиновые губы, по верхним векам,

над ресницами, черные полосы, от уголков глаз, к вискам, черные отчерки.

Среди молоденьких продавщиц маминого зеркального гастронома тоже есть

смазливые девушки. До того иногда намалюкаются - страхолюдины

страхолюдинами. Маша подсмеивалась над ними, подражая Стефану

Ивановичу: «Опять наваксились, ведьмины ветродуйки?!» Они сердились:

малявочка, ничего не смыслишь. Маша смешно показывала, как они выглядят, а

потом спросила Наталью Федоровну: права она или нет? Ура! Права! Недаром

англичанка Татьяна Петровна находит, что у нее от природы эстетическое чутье.

Потеха! Ты думаешь, в тебе ничего нет, а бац - у тебя обнаруживают

эстетическое чутье. Прямо не из-за чего: зверюшек слепила из репейника,

перелицевала себе в костюм мамино старое платье, оформила в «модерновом»

витринном стиле (цветные треугольники, квадраты, загогулины, абрисы

предметов, строений) альбом клуба интересных встреч.

Наталья Федоровна за естественность. Вот тебе на! Во Франции, те же

продавщицы говорили, и мужчины красятся и делают маникюры-педикюры.

Естественность? Любопытно!

Молодость сама по себе - украшение.

Молодость - украшение? Пожалуй. Одобряю.

Важен тщательный уход за собой.

Ого! Уход! Тщательный!

Человека нельзя судить за то, что он стареет и становится менее

привлекательным или неприятным, уродливым, потому что это нормально и

всякому уготовано. А девчонки, которые прошли, и те, из гастронома, - дико. Не

подражай им, Маруся. Ты симпатичная, милая. Возможно, будешь красавицей.

Следи за своей внешностью, особенно за волосами. Если бы они были мои, то я

имела бы тысячи всяких расчесок, щеток, гребней. Я молилась бы им.

Наталья Федоровна лукаво улыбнулась, чтобы свести свой восторг к

полушутке.

- Маруся... Прости, мне нравится не Маша, именно Маруся. Что, Маруся,

привыкаешь к отцу?

- Помаленьку.

- Он добрый и заботливый. Мы приехали на родину в пятьдесят восьмом.

Здесь у нас никого не было. Он много нам помог. Быт устраивать. Понимать

действительность. Мы нуждались в ясности. Мы благодарны ему. Мы слишком

мечтали о России, слишком стремились в Россию, чтобы разочаровываться. Но

мы страдали бы от миражей, от непривычного в укладе, в обычаях... Мы,

например, думали: можно брать продукты в кредит. В первые дни в СССР мы

опрометчиво израсходовали деньги на мебель. Мама надеялась взять продукты в

кредит. В магазине решили: она тронулась. Твой отец выручил нас.

- К вам он добрый.

Они приближались к дебаркадеру, где вчера ужинали. По отмели в мокрой

одежде потерянно брел вчерашний старик, жаловавшийся на кого-то, кто

вынудил его бросить дом и сад, и обещавший за это отомстить.

С той минуты, когда Маша увидела старика, в ее сердце возникла боль,

неотступно напоминавшая о себе. Теперь эта боль разрослась и затвердела,

будто камень. И Маше так стало жалко старика, что она подумала: если у него

нет никого на свете, то возьмет и поедет с ним и будет ухаживать, как за родным

дедушкой.

Она остановила старика и узнала, что он едет вслед за сыном и невесткой,

которые уже определились на работу в лесозаготовительный пункт.

- Дедушка, да кто же вас выжил?

- Соседи.

- Что же вы поддались?

- Нелюди. С нелюдями, девочка, разве сладишь? Человек-то беззащитный

против них. Сколь раз побеждали их люди. Опосля все равно их верх. Почитай,

всю историю напролет их верх.

- Не может быть...

- И, маленькая... Что-то я не слыхал, чтоб конфетки сбрасывали с самолетов.

Брали чтоб ящик с конфетами и сбрасывали на парашютах во дворы детских

садов. Не конфетки сбрасывают, а бомбы. На тем... Во Вьетнаме...

- Так то американцы.

- Нелюдей везде хватает. У нас, должно, поменьше. А, да кто их считал...

Ведется нечисть, и ничем ты ее не изничтожишь.

- До поры до времени, дедушка.

- Может, опосле детей твоих правнуков. Не, не верю, не. Никак не

изничтожишь.

- Дедушка...

- Спасибо на добром слове. Жить тебе долго и в счастливой надее.

Гурьба цыганят натягивала и отпускала трос, которым пристань была

приторочена к берегу. Свекольномордый вербовщик от того же ресторанного

столика и из того же окна объявлял, что теплоход, плывущий с севера за

вербованными из Грузии, задерживается. Внизу, вдоль служб и на помосте,

галдел, томительно ждал перевалочный люд.

От моря, от моря. Вверх. В город. Ветер, полируя наклонный булыжник

мостовой, шибал Машу и Наталью Федоровну по ногам. Обе уносили в себе

дебаркадерное существование, которое только что обминули. Наталье

Федоровне было неловко за уют и оседлость собственной жизни, а в Маше

продолжилась вчерашняя растерянность перед человеческим миром. Осколочек

этого мира ворвался в ее душу, а она даже не может его понять. И ей нечего

надеяться и в старости сложить вместе все происходящее среди людей, чтобы

постичь, что с ними происходит и куда они придут. Понять бы хотя немногие

судьбы. Тех же цыганят и вербованных, дожидающихся теплохода. Еще что...

Старик этот и вербовщик... Не должны они, старик и вербовщик, вязаться в один

узел, а, выходит, увязываются. Они и в разноречии и в целом. Как так? Да как же

это так? Да почему же старик думает, что нелюди всегда в конце концов берут

верх?

На изгибе улицы выставил желтобалконную стену дом Торопчиных. Маша

тотчас сосредоточилась на том, что увидит Владьку.

В квартире Торопчиных, стоя у винно-красного углом диванчика, Маша все

ждала, что вот-вот появится Владька, куда-то спрятавшийся. Появится

неожиданно, будто собирался напугать, а на самом деле для того, чтобы

дотронуться до нее. Но она слукавит, словно напугалась, и сразу не вывернется

из-под его ладоней, если он положит их ей на плечи. Вместо Владьки появилась

магниево-седая Галина Евгеньевна.

Пунцовея, Маша спросила, где Владька.

- Уехал на велосипеде. С дружками.

Галина Евгеньевна усадила Машу на диванчик и ушла. Наискосок от Маши,

посреди комнаты - трубчатый стеллаж, привинченный к потолку и полу. Перед

книгами темнели вороненый шлем с паутинками орнаментальной позолоты,

выветренной временем, черная лаковая дощечка, на ней красивый поп в

серебряной ризе. На середине стеллажа лежали кожано-сухая голова меч-рыбы и

бивень мамонта, из него были вырезаны круглоголовые мужички с косицами,

едущие на осликах меж фанз, деревьев и зевак.

Наталья Федоровна уже в халатике проскочила за стеллаж. Клацнула,

вспыхивая, зажигалка. Табачный дым протек меж книг, загибался к потолку. Она

сказала, что курнет два разка и тоже сядет на диванчик. И Маше, которой

Наталья Федоровна при всей своей приятности неотступно казалась

иностранкой, послышалась в простодушном ее тоне и в словечке «курнет» такая

Россия, что захотелось подбежать к женщине и обнять ее.

В срединном просвете стеллажа, затканном табачной голубизной, блеснули

глаза Натальи Федоровны.

- Кое в чем, Маруся, мы старомодные. Увы, сохраняем семейные реликвии.

Рыбу-меч поймал мой папа в Бискайском заливе. Папа был тогда слесарем по

газовым аппаратам на химзаводе в Жэфе. В отпуск выбрался. Рыбу-меч поймал.

То было перед захватом Франции бошами.

- Рабочий и сбежал за границу?

- В России он был дворянин, полковник генштаба царской армии. Еще он

был полиглот. Я знаю, кроме русского, четыре языка. Он знал больше.

- А в слесаря устроился?

- До слесаря был такелажником, смологоном, люковым. Знания, звания и

достоинства человека претерпевают девальвацию, лишь только он становится