годы обзавелся кучей ребятишек. Работал горновым на домне. При такой-то

огненной специальности да при такой ораве ему взбрендилось учиться. Три года

в школе рабочей молодежи да восемь (делал передышки) вечерником горного

института. С весны начало поташнивать. Обследоваться не хотел. Недавно

защитил дипломный проект. Сегодня понаведался в поликлинику. Невмоготу. И

вот уже известно Чебуняеву, что у Кисляна рак настолько запущенный, что

поздно оперировать.

Владька узнал в регистратуре, что Чебуняев хотя и закончил прием, однако

все еще у себя. Владька скачками на второй этаж. Распахнул дверь кабинета.

Выпалил с порога, что случилось, и только тогда до него дошло, что врач не

шелохнулся за все это время.

Уснул. Никаких! Разбудить!

- Доктор, проснитесь, необходимо.

Врач, не открывая глаз, строго спросил: имеет ли он право на покой. И

Владька ответил с настырной категоричностью - она странна была самому, - что

у врача, если он действительно человеколюб, не может быть такого права. Во

Владькином голосе была еще и торжественность мужчины-опекуна, и Чебуняев

улыбнулся и сказал, что готов принять больную.

То, что они не привезли с собой клеща, Чебуняев осудил. И Маше и Владьке

клещ запомнился чисто красненьким. Это ободрило врача. Энцефалитные

зачастую в черном ободке и с желтой мушкатостью сзади. Температура у Маши

была нормальная. Чебуняев повел девчонку в процедурный кабинет, следил за

тем, как сестра вводила ей гамма-глобулин. Выработанным до безошибочности

чутьем Чебуняев определил, что никакого энцефалита у девчонки не будет; и

вдруг растрогался, что сохранится ее жизнь, заключенная в эту прекрасную

конструкцию тела; и обнял Машу и паренька, смахивающего на Багрицкого, за

плечи, вывел из вестибюля, весело подтолкнул к лестнице.

В кабинете, опять наставляя на оконный свет лист рентгеновской пленки,

вспомнил, как были счастливы, спускаясь по лестнице, паренек и девчонка.

Предполагая, что их, куда-то девавшихся, собираются искать, Маша и

Владька неслись по улицам чуть ли не бегом. Неподалеку от стадиона они

встретили Торопчиных, спешивших на футбол. Маша подосадовала про себя:

такие культурные люди и им интересно, как здоровенные мужчины (по Хмырю -

коблы) пинают мяч, толкаются, куются, рычат, корчатся, сшибленные на поле.

В том, что черные волосы Сергея Федоровича глянцевели, а лицо было

чисто выбрито, а также в этой белой полотняной рубашке, в коричневых брюках

и сандалетах было столько праздничности, что Маша подумала, что, видимо, в

футболе, кроме беготни и силовых приемов, есть и еще что-то. Сергей

Федорович, наверно, чтобы разглядеть ее, надел очки. Золотая планка очков

поблескивала. К его возрасту Владька тоже станет благородным и красивым,

только ему надо будет зачесывать волосы назад и носить очки со стеклами,

привинченными к позолоченной планке.

Беловолосые люди всегда казались Маше тускловатыми. И она поразилась,

что Кира, жена Сергея Федоровича, не выглядела невзрачно рядом с ним. Она

была высокая, с золотистыми бровями и ресницами и розовым румянцем.

Сергею Федоровичу не терпелось очутиться на стадионе. Он велел Владьке

отправляться восвояси: извелась бабушка - с утра ведь пропал.

Сергей Федорович взял под руку жену и сестру. Но Наталья Федоровна

вдруг расхотела идти на футбол.

Когда брат и Кира отошли, она сказала Маше, что скучает о сыне и дочери,

которые отправились в туристический поход на Кольский полуостров, поэтому

охотно побудет немного вместе с нею и Владиком.

Маша предупредила Наталью Федоровну, что побежит домой, но та

ответила, что и она побежит с ней. От неожиданности, от того, что лицо Натальи

Федоровны было замкнутое и какое-то иностранное: смуглота, тонкий нос,

составляющий прямую с наклоном лба, кольчатые волосы, обрушивающиеся до

середины спины, - от того, что почти невзаправдашна была ее судьба, от всего

этого Маше представилась подозрительной навязчивость этой женщины.

Но посмотрела на Владьку, который начал весело рассказывать тете об их с

Машей путешествии, и подосадовала на себя. Едва проводили Владьку, еще

сильней, чем он, стала потешаться над своими энцефалитными страхами.

Отец смутился: был по пояс голый. Он ускользнул из прихожки и, пока они

разувались, надел и зашнуровал футболку.

Маше пришлось обедать в одиночестве: Наталья Федоровна отказалась.

Было досадно, что ее отец робеет перед Натальей Федоровной. Может, она ему

нравится? Дохлебывая окрошку, Маша насторожилась: голос отца, который

слышался размыто, стал отчетливым.

- «Нам нужна, - говорит, - критика, поддерживающая авторитет

руководителя». Бизин ему: «Было бы что поддерживать». А Трайно:

«Демагогия». Как нечем крыть: демагогия. Я и привел пример с особняком.

Наискосок от краеведческого музея старинный особняк стоял. Никто в нем не

жил, и не ломали.

- Памятник архитектуры?

- Не знаю. У него все нутро завалилось. Уличная стена тоже. И подперли,

значит, три остальные стены и потолок бревнами. Чего подпирать, коль

внутренность улькнула вниз? Убрать и заменить новым домом. А Трайно: как,

мол, можно неодушевленный предмет сопоставлять с человеком. Это не

отвечает природе нашего духа. Навострился языком орудовать. Мы с Бизиным

сразу на таран: а отвечает-де нашему духу ваше поведение? Чем он может

возразить? «Дисциплину не уважаете». Плюнули. Ничего ему не докажешь.

Освинцевал мозг. Что не по его, то и вредно. Коллектив ему за слепца, а он сам

себя мнит поводырем.

- Чрезмерно волнуетесь вы, Константин Васильевич, - сказала Наталья

Федоровна. - Снимут начальника блока. Уже всем, очевидно, что он слишком

зауряден. Вот его жена - талантливый энергетик. Она часто бывает у нас в

научно-технической библиотеке. Славная. У нее трое детей. Никогда ни на что

не посетует. Как только все успевает? Она знает, что ее муж не на месте. Скорей

бы, говорит, освобождали... Я поражаюсь... Семейный бюджет изменится,

положение мужа изменится...

Опять голос отца:

- Не за личный достаток пекется, и ложное мужево положение ей не нужно.

Высокоубежденная, значит. Забота об общем благе. Не то что как некоторые -

лишь бы верх держать над людьми и лишь бы темнить, если новая истина на

свет просится.

И Маше очень захотелось жить тут, у отца, потому что он беспокойный

человек и, вероятно, умеет добиваться справедливости, и никогда не думает, что

плетью обуха не перешибешь, и уж конечно он не ходит к магазину, чтобы

«нарисовать» с кем-нибудь всеразрешающую бутылку водки.

У Натальи Федоровны белые с прорезями туфли на гвоздиках. Уже по звуку

гвоздиков можно определить, что Наталья Федоровна величественная женщина,

несмотря на свою хрупкость.

Едва Наталья Федоровна направилась на кухню, Маша поклялась, что к

выпускному вечеру купит себе точно такие же туфли. Выплачет у матери, а

купит.

Стоя в дверном проеме кухни, Наталья Федоровна подмигнула Маше и

крикнула Константину Васильевичу, что намеревается умыкнуть его дочку. Он

не возражал. Настроение у него дохлое, только пасмурь на Машу нагонит. Да и

надо в садик за Игорешей. Время выходит. И Лизе звякнет по телефону в цех:

чего-то она задержалась.

Не сговариваясь, они стали спускаться к морю. При виде разноцветных

дебаркадеров, водной равнины, как бы хромированной вечереющим, но еще

ярым солнцем, северянка, которая развешивала на барже вышитые кофты,

трехпалубного дизель-электрохода, приветствовавшего город гудением, Маша

подумала, как прекрасно, что она не сбежала, что встретила сегодня Владьку,